История эта произошла очень давно. Время, жестокое, неумолимое время, стёрло её из человеческой памяти. Героев рассказа нет в живых уже много лет. Я просто вспомнила сегодня об этом, потому что узнала о смерти женщины, поведавшей мне её...
Двадцать лет назад мне довелось познакомиться с Мариной Сергеевной, бабушкой одной моей знакомой. Баба Мара, как называла её Лариса, была весьма живой и жизнелюбивой 70-летней женщиной. Будучи у них в гостях, я подумала, что баба Мара в молодости, была, видимо, красавицей редкой. Ещё в ней угадывалась порода и природная благородная стать. Есть женщины, которые будучи и в пожилом возрасте, остаются прекрасны.
Профиль лица, плавные движения, особенность высоко, по-особенному горделиво нести голову, стройная, лёгкая, не шаркающая походка... На стене бабы Мары висел портрет юной девушки, золотоволосой, с голубыми глазами, в изумительном платье времён 19 века... Девушка эта: её прекрасное, нежное лицо, взгляд небесных глаз, изящный поворот головы — всё это было просто поразительно похоже на хозяйку квартиры...
— Баба Мара, это Вы? Вам здесь лет семнадцать? — осмелилась я спросить её.
— Нет, девочка, что ты! Это моя бабушка, Альвина... Этот портрет кисти моего деда...
— Бабуля, ты говорила, что не знаешь, кто это, — растерялась Лариса. Марина Сергеевна, тяжело вздохнув, обняла внучку.
— Прости меня, старую, детонька... Не хотела ворошить старину. Думала, ушло всё в небытье. Да видно, не могу унести эту тайну с собой в могилу. Ларисонька, принеси мою шкатулку. Ту, с камушком на крышке... — Вместе с маленьким золотым крестиком на её худенькой шее висел ключ, им она и открыла шкатулку. — Держи, Ларисонька, — женщина протянула внучке серёжки с искрящимися зелёными камнями. — Это ЕЁ серьги. Теперь они твои...
Растерянная девушка приняла украшение из рук старушки.
— Баба Мара, а кто ОНА?
— Много воды утекло с той поры... Было тогда такое время... В одной из тамбовских деревень раскинулось барское имение. Хозяева его, Данила Борисович, Марья Ивановна да их дочка Альвина жили там. Барин был суров и строг, но только не к своей милой дочери. Красавицей редкостной, умницей и хозяюшкой была эта юная девушка. Родители её находились уже в весьма почтенном возрасте, когда Боженька сжалился над бездетной парой и послал им дочь... Имя Альвина дал девочке счастливый отец, по имени бродячей нищенки — весьма странной особы! — предрёкшей им рождение красавицы-дочки.
— Что ты такое городишь, старая? Жена моя родить не может. Насмешка? — грозно возмутился барин.
— Вспомнишь меня, когда возьмёшь дитё на руки. Точно тебе говорю. Альвиной назовёшь, в мою честь. — И ушла, пропала из имения, как будто и не было её вовсе...
Спустя девять месяцев барыня родила дочь... Не в силах описать я вам счастье пожилой пары... На доченьку они не могли надышаться. Маленькая барышня стала для них принцессой — всё в имении крутилось вокруг Альвины. Лучшие учителя обучали её танцам, пению, музицированию. Лучшие платья, книги и всё, чего бы не попросила юная барышня, — всё у неё было...
Альвине уже минуло шестнадцать. Это была стройная девушка с изумительно синими глазами и длинной золотою косой. Батюшка баловал свою кровинушку: в день шестнадцатилетия преподнёс дочке серьги с изумрудами. Старый барин и его жена радовались, как дети, глядя, как расцвела Альвина, впервые одев их подарок. Глазки её засияли, словно весеннее небо...
— Доченька наша, нет тебя лучше во всём белом свете... — не выдержав, разрыдалась Марья Ивановна...
Барышня эта, как ни странно, была доброй и неизбалованной особой. Она уважала крестьян, чем могла, помогала им. Заболеет крестьянское дитятко, хворь скрутит немилосердно его махонькое, беззащитное тельце... Альвинушка умолит старого отца привезти к больному земского доктора. Глядишь, выживет дитё, переваляется, да выживет, матери на радость... Вот такой она была...
Альвине шёл осьмнадцатый год, когда батюшка, решив запечатлеть на полотне её красоту, нанял художника. Откуда барин его выписал, не ведаю. Да только художник молод был да хорош собою... Ежедневно после завтрака Андрей — так звали того живописца — принимался за работу. Барышня в нарядном платье отправлялась с ним на берег реки и усаживалась в принесённое прислугой кресло. Андрей же, будучи весьма застенчивым молодым человеком, писал её портрет... Это продолжалось достаточно долго, домой они возвращались к обеду... Марья Ивановна заметила, что дочь как-то по-особому тщательно наряжается и прихорашивается, собираясь на эти сеансы... А также барыня обратила внимание, какими восторженными глазами смотрит Андрей на девицу и как краснеет она при этих взглядах... Материнское сердце неладное подсказывало, ан не послушала она его... Молодые, что тут такого? Ведь не влюбилась же весьма благоразумная и воспитанная барская дочь в какого-то нищего рисовальщика! Боже ж мой! Как же она просчиталась!
Пришёл тот день, когда барышня, взявшись за руки с Андреем и кинувшись в ноги господам, сказали, что любят друг друга! Молодые люди умоляли о родительском благославлении на брак... Альвина забеременела, и ждать более было нельзя... Гнев старого барина был велик. Его дочь, его голубка белая, его дитятко за рисовальщика, за холопа, замуж? Позор! Позор его сединам! Нет! Не бывать этому! Марья Ивановна, пожилая барыня, кинулась мужу в ноги вместе с ними...
— Батюшка, Данила Борисович! Не губи дочь, не губи внука! Не губи меня... Позволь молодым обвенчаться! Иначе руки наложу на себя... Клянусь!
Не знаю, то ли страшное обещание жены повлияло на барина, то ли любовь к дочери возымела верх над его разумом... Сменил старик гнев на милость да и благословил жениха и невесту своей родительской рукою...
Спустя несколько дней в маленькой сельской церквушке пожилой священник обвенчал молодых... Невеста в своём пышном подвенечном наряде походила на ангела, спустившегося с небес, к людям... Свадьбы не было: то ли отец был всё ещё зол на дочь, то ли молодые сами не пожелали... Не ведаю я о том. После венчания новобрачные, не смотря на протесты родителей Альвины, отказались жить в господском доме. Они поселились в небольшом, но уютном флигельке, находящемся здесь же, в усадьбе... Спустя несколько месяцев Альвина родила дочь, Наталью... Девочка была как две капли воды похожа на мать: светленькая, синеглазая, такой же озорной, слегка вздёрнутый носик... Андрей был на седьмом небе от счастья...
Они по-прежнему любили друг друга, и лишь одно обстоятельство омрачало их счастье: Андрей категорически отказывался содержать свою семью на деньги тестя... Вот такой он был гордый. Хотя тесть и тёща души не чаяли в Наташеньке да и их не обижали, но... Денег от стариков он брать не хотел категорически, не смотря на слёзы жены. Не знаю, прав ли он был... Продолжал писать картины, продать которые удавалось весьма редко... На эти средства они и жили. Если не считать того, конечно, что маленькую Наташу, несмотря на протесты Андрея, одевали бабушка с дедом...
Наташе исполнилось полтора года, когда Андрей, вымотанный и измученный безденежьем, стукнув кулаком об стол, заявил жене:
— Всё. Хватит. Собирайся, собирай дочку. Мы уезжаем в Питер, к моим родителям. Я буду писать пейзажи, портреты... Мои картины там продаются неплохо. Ну не могу я больше жить на деньги твоего отца, пойми! Альвинушка, я люблю тебя и Наташу больше жизни, но быть альфонсом больше не могу, пойми...
В своей кроватке захныкала Наташа. Альвина, подбежав к дочке и потрогав её лобик, обессиленная, опустилась на стул.
— Заболела дочка, горит вся... Доктора... доктора нужно...
Андрей, вмиг доставивший врача к больному ребёнку на тройке тестя, был поражён его вердиктом.
— Ложный круп, осложнённый скарлатиной. Две недели строгий постельный режим и интенсивное лечение... Молитесь о её здравии.
Неделю девочка находилась между жизнью и смертью... Но она выжила, видимо, жажда жизни младенца всё победила... Родители не отходили от неё ни на шаг... Когда Наташа почти поправилась, Альвина, в отсутствии мужа, завернув свой портрет в чистую тряпицу да взяв изумрудные серьги — подарок отца — снесла всё это в деревню, своей бывшей няне, Вере.
— Уезжаем мы, в Питер, к родителям Андрея. Не ведаю, что ждёт нас... Няня Вера, сохрани всё это для Наташи. Тяжёлая я, вторым... Боюсь чего-то... — и погладила легонько свой заметно округлившийся живот...
Уехать они не успели. Спустя несколько дней страшно и неистово полыхала огнём барская усадьба, конюшня и... флигель, где жила молодая семья... Кто поджёг? Откуда же мне знать... В то непростое время крестьянские волнения вспыхивали повсеместно...
Далее со слов няни Веры.
— Глухой тёмной ночью адское зарево озарило деревню. Мы вскочили, в чём были выскочили на улицу. Полыхала господская усадьба... «Альвина... Наташенька... Альвина... Наташенька... Милые вы мои... Как же так...» — билась в моей голове единственная, одна единственная страшная мысль... Я вырастила с пелёнок барышню, поймите... Она как дочка мне... Наташенька как внучка родная... Может, выбежали... может, выбежали...успели... Господи... Не допусти... Господи... Спаси их... Надежды мои рухнули, когда, добежав до усадьбы, увидела я рухнувшую крышу господского дома... Вслед за нею рухнула крыша стоявшего рядом флигеля... Кругом толпились люди, крестьяне из деревни. Кто-то плясал возле страшного костра, откровенно радовался и не скрывал этой ужасной радости...
«Конец кровопивцам! Конец, проклятым кровососам!»
Кто-то плакал, так же как и я и как муж мой Прохор, многие лета служивший садовником у Данилы Борисыча... Кто-то всхлипывал, вполне искренне восклицая:
«Барышню-то за что? Мужика её за что? Барского младенца за что? Ангельская душа представилась...»
Опустошённые, словно мёртвые, побрели мы домой... Как будто и меня сожгли заживо с Альвиной Даниловной и махонькой барышней, Наташенькой... Какое злодейство... Наутро, не спав всю ночь, мы с Прошей побрели на пожарище... Зачем? А Бог его знает, зачем... Ноги сами понесли нас туда, на то страшное, леденящее кровь пепелище, где когда-то цвела жизнь... Махонькая Альвина родилась в этой усадьбе и здесь она сделала первые свои шаги... Как сейчас вижу её: полненькая, на удивленье смышлёная барышня одиннадцати месяцев от роду, неумело ставит пухленькие розовые ножки и падает на попу, замарав о траву новое розовое платьишко...
«Барышня, вставай же... Влетит нам от маменьки за то что платье попортили...» — Но господа ни разу не ругали меня за этот недогляд... Здесь она влюбилась и вышла замуж... Здесь, в этой усадьбе, моя барышня была счастлива... И Наташенька, маленькая барышня, родилась в этой старой усадьбе... Как и её мама, девочка училась ходить и всё так же падала на попу... И я так же, шутя, смеясь и целуя малышку, ругала её:
«Барышня, Наталья Андреевна, опять платье замарали, голубушка? Влетит нам от маменьки...»
Сейчас здесь только одна смерть и ни какой жизни. И я сгорела заживо вместе с моими дорогими девочками, со старым ворчливым барином и с полной, доброй барыней Марьей Ивановной...
«Вера, Вера, очнись! — откуда-то издалека слышу я мужнин охрипший голос. Слышишь? Кошка что ли мяукает?»
В лопухах неподалёку от сожжённного флигеля слышится слабый писк. Бросившись туда, увидели в траве грязную, еле-еле хныкающую Наташеньку... Малышка лежала в высокой траве... Боже мой, дитё-то живое осталось... Видно, барышня, голубушка моя, выбросила дитё в окно при пожаре... Схватив махонькую барышню, я завернула её в рубаху мужа, которую тот, стащив с себя, молча мне подал... Стремглав, опасаясь, что нас заметят сельчане, бросились домой... Своих детей у нас двое было. Наташеньку оставили у себя и признали её своей дочкой.
Дети наши были не так уж малы и глупы, чтобы не понять, чей это ребёнок. Но я строго-настрого им приказала — рот на замок! Спустя несколько дней, когда Наташе стало получше — она кашляла сильно, видать, дыма наглоталась, — мы спешно собрали вещи, продали живность, заколотили дом и уехали в небольшой соседний городишко, к родителям мужа. Наташу представили своей родной дочерью...
Шло время... Октябрь, огненным вихрем пронесшийся по стране, перевернул всё с ног на голову... Семье нашей в городе стало тяжеловато, и мы переехали в одну из небольших деревень. Страну охватила массовая коллективизация, людей насильно загоняли в колхоз... И мы работали там, жить-то надо как-то..."
Наташе было уже двадцать лет, она вышла замуж за хорошего, доброго парня Сергея, работала в колхозе дояркой, и у них родилась Марина... Её мама тяжело заболев, слегла... Однажды, подозвав дочку, бабушка Вера рассказала ей правду — всю правду — о ней, о её настоящих родителях, обо всём...
— Умираю я, Наташа, чувствую... Недолго мне ещё... Вот твоя мама, Альвина Даниловна... Твой отец рисовал её... Эти серёжки она просила передать тебе незадолго до своей гибели... Они твои... Расскажешь всё Марочке, когда сочтёшь нужным... Я люблю тебя, дочка... Прости...
Спустя несколько дней её не стало... Когда мне было тридцать лет, мама моя, Наташа, тяжело заболела. Рак... Он убивает без жалости... Уносит и молодых, и старых, не разбирая... Умирала она в больнице, и я ухаживала за ней... За два дня до своей смерти мама и рассказала мне эту старую-старую историю... Историю о любви — великой, чистой и бескорыстной... Историю о том страшном времени, когда человеческая жизнь ничего не стоила... Когда полыхали барские усадьбы и полыхала земля под ногами... Но были и тогда люди с большой, человеческой душой и чистым сердцем, благодаря которым мы выжили, не умерли, не затерялись во времени... Мы живы и будем жить вечно, век от века повторяясь в наших детях, внуках и правнуках... Я очень люблю тебя, Ларисонька... Люблю..."
Автор: Ирина Кашаева
