Бомжиха

Недавно одна сумасшедшая бросилась моей жене под колёса.

Так в нашем доме на суицидника стало больше…

Теперь эта бомжиха со мной спит, скребётся в моём паху, и постоянно требует ласк. Это в мои-то годы, при её-то внешности.

При первом же осмотре у неё был выявлен наполовину сгнивший, наполовину вытекший глаз. А из плюсов – глисты, блохи и воспаление мозга.

Так что — суицид в её случае был оправдан. И если бы не фатум, а точнее – моя жена, что, в сущности, одно и то же – летать бы ей с крылышками по райским помойкам, и вкушать рыбные потроха с амброзией.

Но колёса сансары затормозили вовремя, и теперь на колёсах живу я. Поскольку заснуть под её тракторное мурчание без них не получается. И спать с бесконечным копошением в паху, где она еженощно гнездится, не можется.

Такой вот тонкий баланс всего сущего. Гласящий, что если одному хорошо, то другому обязательно – швах. И если кто-то выжил, кто-то непременно должен почить!

Вот, почему впервые увидев это чудище, мой вельможный кот, Байрон, попытался немедленно наложить на себя лапы.

Он всё понял наперёд, и, как истинный аристократ, решил обожраться вусмерть. Что и проделывает ежедневно, отчего уже окончательно потерял морду лица, расширив её втрое, и теперь похож не на британского подданного, а на помесь гималайца с мейн куном.

А ещё у нас с ним отныне одно выражение глаз на двоих — с застывшей мольбой и окаменевшим вопросом.

И даже когда мы его не задаём, проходящая мимо жена всегда разражается криком: «А что вы хотите? Что я могла?!».

Сказать: «Просто не тормозить!» мы не можем… и потому я иду убиваться таблеткой, а кот – едой, которую мы ставим ему на полку под потолок, ибо только там бомжиха не может его объесть.

Во все же другие места, включая подстилку, поилку и туалет, одноглазая бестия проникает первой, оставляя Байрона — либо выть на холодном полу, либо горевать над свежей кучкой.

При этом жрёт наглая рожа ВСЁ!

И варёное и сырое, и подгнившее, и прокисшее, и даже лушпайки с очистками, предпочитая собачий корм прямиком из собачьей пасти. Ибо, израсходовав восемь жизней, и доковыляв до нас на последней, это чудовище получило от жены бессмертие, и теперь не боится ни-че-го!

Байрон для неё — пустое место, гигантский попугай – тупая курица, морские свиньи – мыши, а мы все — презренные рабы, подносящие пищу и подставляющие пах.

Нашу неаполитанскую суку с телосложением бульдозера и добродушием орка, она гоняет по дому, как загаженного щенка!

От её шипения сука шарахается, круша мебель и опрокидывая нас, я взрываюсь матом, жена – криком, Барон – визгом, попугай – воплями, отчего соседи начинают молотить в стену, а морские свинки челюстями, путая корм с дерьмом.

От происходящего сука, окончательно теряет самообладание, и оставляя на паркете два озерца и море, с воплем ужаса выносит башкой входную дверь, и вырвавшись во двор, начинает так истошно там скулить и колотиться об ограду, что я хватаюсь за грудь, дети — за голову, жена — за тряпку, а соседи – за телефон!..

Когда же, минут через тридцать, весь этот кошмар, наконец, стихает, и поседевший Байрон, крестясь задними лапами, кидается зажирать стресс, а я, заглотив таблетку, опадаю навзничь… бомжиха, сладко жмурясь, укладывается у меня в паху, и, улыбаясь чему-то своему помоечному, мирно засыпает...