Предложение было неожиданным, но очень уж заманчивым. Отказаться от него было выше моих сил. После горячих уговоров начальство согласилось на пятидневный отпуск. «Без сохранения содержания», — сказал председатель коллегии, правда, несколько смущенно. Да ладно, обойдемся, не в деньгах счастье.
Зато я вместе со съемочной группой 1 канала ТВ полечу в женскую исправительную колонию, где имеется детский сад для детей осужденных мамаш.
Тема женской преступности всегда меня интересовала, а тут еще — детский сад! Только надо как следует подготовиться и подковаться.
Узнав о цели командировки, мой сосед Юрий Васильевич, боевой генерал, прошедший Афганистан и горячие точки, удивил меня подробным напутствием:
«Купи сушки, баранки, печенье, конфет побольше, только не шоколадных. А шоколад вообще не бери — детям его не дают.»
Мои удивленные расспросы он оставил без ответа, махнул рукой: «Сама увидишь». Я последовала совету и потом так радовалась мудрости соседа и доброй его предусмотрительности.
И вот уже наш самолет пробежал по земле положенные ему метры и остановился. Мы приготовились к выходу. Мы — это режиссер Анатолий, редактор Лена, оператор Леонид и я, именуемая автором сценария, который еще и написан не был.
Нас встречали. Как говорится, с корабля на бал.
Зона отгородилась от нас высокими заборами, свежевспаханной полосой и банальной колючей проволокой, которая набила оскомину в телепередачах, но здесь, рядом с забором, выглядела иначе — зло и действительно колюче.
Пока открывались гремучие запоры и тщательно разглядывались пропуска, я думала о не входящем в сценарий сюжете: вот как строго хранится главное богатство страны — люди. Вон как крепко бережем мы наших женщин: жен, матерей, невест. Как хорошо мы их охраняем, просто лучше некуда...Охраняем, бережем, как зеницу ока... Высокие заборы, крепкие запоры... Бережем.
Вошли, огляделись. Двор как двор. Справа, слева — кирпичные здания. Газончики вдоль стен. Совсем как обычно. Вот сюда и привозят со всей страны женщин, готовящихся стать матерями. Преступниц в преддверии великого таинства — рождения новой жизни.
Сама по себе женская преступность явление обычное, но мало, к сожалению, изученное и, к еще большему сожалению, мало волнующее общество и государство.
Множество изломанных женских судеб прошло передо мной. И немало было случаев, когда хватало за сердце сострадание.
Еще собираясь на съемки, я обратилась за помощью к Ольге — ученому-психологу, моему постоянному консультанту, и настроение ухудшалось по мере ее рассказа.
Сколько бы не говорили феминистки о равенстве полов, одно и то же наказание для мужчины может быть неприятным эпизодом, для женщины же — крушение всей ее судьбы.
В несвободе практически неизбежна деформация личности. Она охватывает все сферы психики. Утрачиваются элементарные жизненные навыки, профессия и работа, оставляют знакомые и близкие. Зачастую нарушается сексуальная ориентация. Наконец, дети, рожденные в несвободе. Вот почему мы здесь.
По узкому коридорчику гуськом проходим через помещение, где располагаются комнаты для долгосрочных свиданий. Задерживаемся у той, где стоят двое — молодая бледная женщина и ее мать. Молодая отворачивается, всем свои видом показывая нежелание вступать в беседу, зато мать трогает меня за рукав, смотрит умоляющими глазами, враз наполнившимися слезами, быстро-быстро начинает говорить, что все «это» — случайность, а вообще-то дочь хорошая, добрая, не обижала никого, а ей дали четырнадцать лет заключения...
Четырнадцать! Не отпускавшее чувство неловкости не позволило спросить, за что же она получила такой срок. А мать уже показывала на прекрасные мозаичные панно в комнате напротив. Панно, фонтанчик — яркие, радостные краски, поразительное умение, если не сказать талант. Это тоже дело рук ее дочери, сказочный уголок, работа, рассчитанная на радость.
Но что же совершила эта женщина, молчавшая, пока плакала ее мать? Что такое она сделала, если ее руки смогли создать сказку?
Узнала позднее — жесточайшее детоубийство. Собственного дитя. Вот так-то.
Но Бог с ними, женщинами, приехали-то мы к детям.
Аккуратный двухэтажный домик отгорожен не забором — металлической сеткой. Асфальт, детская площадка, забавные картинки, качели.
Детский сад. Точнее, детский дом. Или то и другое одновременно. Особого режима.
Осторожно входим в кабинет доктора. Нам вручают белоснежные халаты и маски. Иначе нельзя — дети.
Комната первая — самые маленькие. Одному всего-то десять дней. Человек! Красное личико серьезно и неулыбчиво. Строгий какой! Малышей показывают нам издалека, к ним не пускают даже в масках — вдруг инфекция. Столпившись у входа, мы улыбаемся маленьким тугим сверткам. Комок подступает к горлу.
Что ждет этих детей?
Группа постарше. Лежат в кроватках, аккуратно завернутые. Молчат. Они сыты и им тепло. По крайней мере эти блага обеспечены. Но им этого уже недостаточно. Подхожу к кроватке, трогаю сбившийся на головке малыша платочек и вдруг распахивается навстречу мне светлый сияющий глаз. Я торопливо освобождаю из-под косынки второе такое же чудо и тут же из-под серого кружка соски меня озаряет такая радостная улыбка, что я не выдерживаю правил.
Беру ребенка на руки.
Тепло маленького тельца наполняет меня нежностью, вызывает откровенную улыбку и уже, казалось, забытые слова: «Маленький, лапонька, маленький мой...»
Я шепчу, оглядываюсь и вижу сбой в нашей съемочной группе: прижался к плечу редактора Лены чубастый парнишка и она уже зовет его Сашечкой.
Наш стремительный режиссер щекочет своими роскошными усами смеющегося малыша. Только в крепких руках оператора работает камера и он снимает, снимает...
С трудом покидаем малышей-годовичков. Такие они все славные, что закрадывается сомнение в правильности выводов психолога о том, что дети, с первых дней попадающие в условия изоляции и лишенные в первые годы жизни непосредственного эмоционального контакта с матерью, обречены на психическую неполноценность. Задержки развития, злоба, жестокость, бездушие, трудности в общении с другими людьми почти неизбежны. Это описано в литературе как явление госпитализма. Я помню это, но начинаю сомневаться. Прекрасные, милые дети.
Сомнения развеивает врач. Объясняет, что на первом году жизни отклонения заметны лишь специалистам. За исключением, конечно, ярко выраженных.
Такие, ярко выраженные, мы увидели в изоляторе. Лучше бы этого не видеть...
Скрестив ручки, лежал крошечный ребенок, проживший уже семь месяцев, а ростом так и оставшись новорожденным. Непрерывно мотал головкой другой малыш. А там, дальше...
Нет, нет. Я не могу писать о том, что там увидела. Ну вот просто не могу. Не в силах.
Этим детям уже не помочь. Матери — наркоманки, алкоголички, преступницы, носившие свое дитя в условиях тюрем и пересылок: осложненные стрессами роды, пьяные зачатия — вот причины несчастья этих младенцев.
Там, в кроватках, лежали преступление, суд, приговор и наказание этих матерей.
Наконец, поднимаемся на второй этаж, в старшую группу. Огороженные скамейками, как в загончике, сбились в кучку «старшие» дети. До трех лет, как положено. Потом трехлеток, если они не имеют на воле родных, согласных взять на себя обузу по их воспитанию, развозят по детским домам продолжать адов круг сиротства.
Дети встретили нас настороженно и молча. Не часто видят посторонних. Вот он, психологический эффект госпитализма. Поколебавшись, нам разрешили вручить им московские гостинцы и я мысленно поблагодарила своего предусмотрительного соседа.
Боязливо берут дети московские баранки и карамельки, рассматривают и осторожно тянут в ротик. Распробовав, грызут. Один, запасливый, сосредоточенно прячет конфетку в карман. Другой тянет ручонку за добавкой.
Дети аккуратно, тепло одеты. На каждом — стеганная безрукавочка, разноцветные рубашечки. Но уже очевидна правота врачей. Болезнь наложила свой жестокий отпечаток на многих. Больно было смотреть, как, ковыляя, словно подбитая уточка, девочка Галя за руку вела нашего добрейшего режиссера и показывала ему свое жизненное пространство — уголок, где стояла кроватка. Режиссер прячет глаза. Он — мужчина. Я и Лена скрыть слез не смогли.
Три дня. Три коротких долгих дня провели мы там, в этой зоне. С детьми, их матерями, женщинами, воспитателями.
Сколько судеб, сколько больших проблем — разве можно вместить их в маленький фильм?
И еще об одном, очень важном для всех, не только для обитателей зоны. Отбыв наказание, они ведь освобождаются. Довольно часто вместе с детьми. С гордостью нам показали альбом с фотографиями малышей, имевших счастье выйти из колонии вместе с мамами. Показывали и благодарственные открытки, и письма.
Но были и другие. Увезла своего малыша семнадцатилетняя Лена и пишет в колонию: «У вас мне было легче.» Подумать только, легче в колонии! Значит, на свободе, в обществе, претендующем на социальную справедливость, у нее не оказалось никакой поддержки. Адаптация к «вольной» жизни не состоялась и в последней открытке Лена совсем уж кричит от отчаяния: «Может, на том свете я смогу найти свое счастье? В жизни мне счастья нет.» Это пишет в колонию юная мать с младенцем на руках.
А где же милосердие? И если кому угодно забыть о милосердии, пусть помнит: рецидивы преступлений бывают потому, что такие Лены, освободившись, становятся изгоями. Не находят места в свободной жизни, а потому, порой и сознательно, стремятся туда, в несвободу, в ставшую для них привычной среду, где живется сложно и очень просто.
Ясно, что нуждается в изменении огромная машина, перерабатывающая человеческий материал и поставляющая обществу социальных и физических инвалидов: женщин и детей.
Сценаристом пришлось мне побыть недолго. Шли женщины со своими проблемами, жалобами, страданиями. Выслушивала, записывала, брала заявления. И долго потом, уже в Москве, проверяла, запрашивала, готовила важные для них решения. И этот мой «отпуск без сохранения содержания» получил содержание важнее зарплаты. Мы поставили важные вопросы и оказали реальную помощь тем, кому это было нужно.
А фильм вышел и даже получил награду. Его часто крутили, а потом он утонул в бурном море новых глобальных проблем...
Автор: Любовь Арестова
