— Дура?.. Откуда ты только слово это знаешь? У нас в семье никто так отвратительно не ругается. Да и какая Антонина Ивановна дура? Она не дура, а воспитательница твоя!..
Это мама так дочку отчитывает и почти тащит ту за руку сквозь сентябрьский вечер, такой тихий и совсем ещё зелёный.
А Ленка сопит, белёсые брови хмурит и сопли, от напряжения выступившие, в себя втягивает. Стыдно ей? Нет, не стыдно. Маму просто жалко, потому что та ругает дочку, а слёзы у самой текут – так ей ребёнка своего, дорогого и единственного, жалко. Так вот и идут рядом две любящие друг друга женщины, вынужденные портить отношения одна с другой из-за правды.
Ведь дура же воспитательница, которая за обедом прикрикнула на Леночку потому, что та долго с супом справиться не могла, ибо другу Шурику объясняла, как правильно ложку в левой руке держать. Потому сама и не успела.
А Антонина Ивановна эта как подбежит, как выхватит ложку у Шурика! Да ка-а-ак переложит ему её в правую руку!! И ещё кричит, главно:
— Ешь как все люди едят! А не научишься, так и останешься уродом на всю жизнь!!.
Шурик тогда стал правой рукой есть. А сам не ест, а плачет. И слёзы, прям настоящие такие и большие, в ложку катятся и катятся. Вот тут Ленка и не сдержалась. Да как крикнет Антонине Ивановне громко, так, что все услышала:
— Не урод вам Шурик, а мальчик! И рисует он левой рукой лучше, чем вся наша группа правой!! А вы, Антонина Ивановна, после таких слов – дура распоследняя!!! Вот и всё тут…
Ленка аж сама испугалась, что так сказала. Ложку бросила и ладошками, обеими сразу, себе рот закрыла. И над ладошками этими сияли огромные, совершенно круглые от страха глаза. А Антонина Ивановна начала к Ленкиному с Шуриком столику идти, будто страшное чудовище. Идёт и губами шевелит. А сама с Ленки глаз не сводит. Такой ужас вот!
— Значит так, Щеглова… За слова твои страшные, ругательства безобразные ты, когда все ребята после сончаса встанут, останешься лежать в своей кровати. И будешь лежать до тех пор, пока мама за тобой не придёт. Понятно тебе, революционерка несчастная?!.
Ленка пока ещё не знала, кто такие «революционеры», но поняла, что люди они ужасные, ещё хуже преступников, коли теперь стоят в одном ряду с нею, обзывающею взрослых (да ещё – воспитателей!) плохими такими словами.
И пошла тогда Ленка в свою кроватку. Гордо шла, даже почти не плакала, когда раздевалась. И за весь сончас глаз не сомкнула. И словом ни единым с другом Шуриком не обмолвилась, хоть кроватки их стояли близко одна от другой и на сончасу они всегда шёпотом разговаривали до тех пор, пока Шурик не засыпал.
Слабый он, мальчик ведь. Да ещё впечатлительный такой.
В этот раз он несколько раз звал Ленку, приподнявшись на локте и вытягивая свою тонюсенькую шейку:
— Ле-е-ен!.. Ле-е-е-ен!! Не спи, давай поговорим, пожалуйста… Хочешь, я тоже буду до самого вечера в кроватке лежать, чтоб не только тебе плохо было?.. А потом, дома уже, когда из садика приду, ка-а-ак тебя нарисую! Прямо во весь лист. Тебя одну!! А Антонину Ивановну… не буду рисовать, как будто бы её и нет вовсе. А если её нет, так и не плачь!
Это мы с тобою сами такую игру придумали, как будто мы полярники и заболели от холода. И лежим себе лечимся на полярной станции. А рядом с тобою печка греется. И тепло от неё так, как будто бы мама тебя обняла и губами к затылку прижалась. А ты лежишь и не знаешь, спишь или нет. И не важно это, потому что, когда хорошо, то не важно – от чего это «хорошо» к тебе пришло.
Ленка крепилась и не отвечала, а Шурик увлёкся и всё-всё, что знал про пингвинов, белых медведей, тюленей, которые будут к ним с Ленкой приходить, чтобы проведать, рассказал.
Когда же Антонина Ивановна голосом своим противным закричала «По-о-о-дъё-ё-ём!» и в ладоши захлопла, Шурик испугался, глаза крепко-крепко зажмурил, повернулся на правый бок и руки под щёку сунул. Но вставать, как и обещал, не стал, хоть и боялся. Ленка сама видела, как у него ресницы дрожали, когда к ним Антонина Ивановна подошла. Подошла, главно, и стоит. Молчит и глаза свои страшные с Ленки на Шурика переводит. Туда – сюда, туда – сюда.
Попереводила, а потом говорит:
— А-а-а-а! Да тут у меня заговор созрел!! Секта «спящего протеста» организовалась!!! Хорошо же, борцы за правду, лежите, выражайте солидарность друг другу.
И ушла. Но Ленка-то видела, как она издалека шею вытягивала и за ними с Шуриком подсматривала. А потом подошла опять к ним, стул взяла и села между их кроватями. А сама руки свои с ногтями длинными им на головы положила и гладить их по волосам начала. И Шурика, и Леночку.
Ленка сначала вздрогнула, но потом смирилась и ещё крепче глаза зажмурила.
А Антонина Ивановна плакать начала, как Шурик за обедом. Плачет, а сама говорит:
— Прости меня, Шурик. И ты, Леночка, прости. Я ведь и вправду – дура. Он от меня ушёл…
Ленка не поняла, кто такой «он», а потому один глаз приоткрыла и на Антонину Ивановну смотреть стала. А та уже на них с Шуриком и не глядела вовсе, но по головам гладила и продолжала:
-… и защитить теперь меня некому, а так бы хотелось, чтобы у меня такой вот защитник был, как Леночка или ты, Шурик, который бы муки за меня принять мог…
Тут Ленка услышала голос Шурика:
— Не надо плакать, Антонина Ивановна! Я вас тоже на рисунке, где Ленка будет, нарисую. В уголке!
И тут вот гениальное решение озарило светлую Шурикову голову:
— А рядом с вами его нарисую… ну, который от вас ушёл… Тока – маленького и коричневого. Потому что в главные моменты бросать людей нельзя!..
Тут Антонина Ивановна ещё сильнее заплакала и почти убежала от Ленкиной и Шуриковой кроваток. А они остались и тоже плакали. Потому что жалко было Антонину Ивановну. И себя тоже жалко.
А потом, когда проплакались и повздыхали, дали друг другу честное детсадовское слово, что сами мамам своим всё расскажут, потому что слово-то «дура» всё равно прозвучало…
Автор: Олег Букач
