И были. В замуж поздно вышла – двадцать один год. Друга ждала с армии. Нашлись языки злые – шепотками да письмами поспособствовали, написал он ей как-то: «Прощай». А она ждала, это и Степан подтверждал. Тот-то как раз с армии вернулся. Семь лет отслужил, две медали на гимнастёрке, а годов всего двадцать пять.
Сошлись. Ничего не было. Бельё постирает – так сидит муж у печки в одних кальсонах, ждёт, когда одёжа высохнет. В людях жили, всем помогала. Где по хозяйству, где с детьми понянькается. После и свой народился.
Добра наживали. Обзавелись и хозяйством, полдома купили, имуществом обросли. Степан на шахте за тысячу получал. А она дом поднимала.
— Стёпа, видишь ведь, полено валяется, поднял бы…
— Так я почём знаю, может так надо, не мною положено, — отвечал, папироску закуривая.
— Моё тама, — за ограду показывал, — твоё тута. Пошли пелемяни крутить, братка кабанчика закололи.
Голодными не ходили. Проспала вот однажды. Солнце розовыми лучами в окна, по полу скользнуло, отразилось в никелированном шарике на спинке кровати – разбудило. А может не солнце, а корова Зорька, жаждущая утренней дойки, оттого и мычащая. А может – выспалась.
Глаза открыла и поняла – проспала. Муж рядом похрапывает, на работу опаздывает.
— Степан, вставай, проспала, — и в дверь сама, к Зорьке.
— Потерпи, родимая, сейчас я.
Прибрала себя, потом к корове. За соски дëргает, приговаривает, себя ругает. За стенкой Борька-поросëнок еду требует, то хрюкает, то кричит жалобно – жалко.
С молоком в дом. Степан за столом сидит, брюки да майку надел, не торопится.
— Что же ты на работу не идëшь?
— Голодный? Не пойду.
— Так прогул поставят.
— Хоть и прогул, а мужикам я как в глаза смотреть буду? Ись давай.
Поставила гречку в кастрюльку, молоком развела, в кружку парного плеснула.
— Ешь.
— Ложку-то подай.
Сама отруби запарила, чугунок со вчерашней картошкой из печи достала, на участок сбегала, пару огурцов сняла. В дом, огурцы с картошкой – мужу в узелок, к обеду. Отруби – кабану в хлев.
— Ну пошëл я чë ли? – стоит, брюки в сапоги заправлены, рубаха чистая, пиджак с наградными планками, из-под кепки чуб выбивается, в руке узелок.
— Иди со Христом, успеешь, опоздание поставят.
Села в доме за стол, голову на руки уронила. Беда проспать-то, но управилась. Жизнь неумолимо налаживается, впору бы пореветь – некогда, курей выпустить, да сына в ясли собрать. А там уж и самой на работу можно.
Гладко, да не гладко. Стукнула калитка, запричитала тётка Ульяна — соседка:
— Беда, обвал на шахте-то.
— Как? – выбежала во двор, сердце охолонуло, тёмно в глазах, померк белый день.
— Крепи-то старые, не выдержали, — видит, совсем худо, опомнилась. – Да живой, живой, в город в больницу отвезли.
Водой отпоили, засобиралась.
— Да куда ж ты, стемнеет скоро, да и выходной нынче, — успокаивала тётка Ульяна.
— Пойду, за ребёнком присмотри.
Пошла. Путь неблизкий – десять вёрст. Пальтишко старое, насквозь ноябрьским ветром продуваемое, шаль только спасает. Реку по мосту и в город. А там светло – фонари от снега свет отражают. Добралась до больницы, а ей:
— Закрыто уже, которо припёрлась?
— Муж у меня тут, с шахты.
— Проходь, — смилостивился фельдшер.
Чай налил, разболтался что-то:
— Ногу-то ему крепко повредило, отнимут наверное.
— Ох, — вновь помутнело в глазах, осела на лавочку.
— Да погоди, девка, — ваткой с нашатырём помахивает, — погоди. Послали уже за Иваном Фёдоровичем, разберётся.
К полуночи пришёл Иван Фёдорович. Мужчина представительный, седой, орден на пиджаке, да колодок внушительный ряд:
— С охоты сдёрнули, черти, — увидел её, что-то понял, — пойду к больному, осмотрю и вернусь.
Долго не было, она уж вся извелась, пришёл:
— Ампутировать нужно ногу.
— Да нельзя ему, как без ноги будет? – взвилась, вскочила. – Мужик-то молодой, с войны целым вернулся, нельзя… Дети у нас.
— Беременная? – проницательно глянул.
— Да, в тягости.
— Что же, — протянул хирург, — чуда я тебе обещать не могу, но на фронте разное было. Организм молодой, поборемся.
— Иван Фёдорович, миленький, — в ноги бросилась, — Христом Богом молю.
— Ну что ты. Вставай, что смогу – сделаю.
Выходили. Хирургу опыта не занимать, а она? Каждый день в больницу бегала, ни одного не пропустила. Бульон куриный, а когда и из кролика. Выписывали, благодарила Ивана Фёдоровича, а тот Степану серьёзно в глаза посмотрел:
— Её заслуга, сержант. Только её.
Поизносились. С хлопотами такими всё хозяйство на ней, Степан хромал потихоньку, помогал. Пимы дратвой латал, упряжь чинил. Да много ли сделает?
А ребятёнку пальто надо справить. Она уж и матерьял присмотрела, и со швеёй столковалась – деньги нужны.
Пошла к председателю:
— Выпиши мне наряд какой.
— Что я тебе выпишу? – посмотрел сквозь очки, — Дров для конторы наколоть нужно. Кубометр – червонец. Да куда тебе с брюхом?
— А ты выписывай, а там поглядим, не сумлевайся, у меня дитё раздетым ходит.
— Да я правов таких не имею.
— Так глаза-то прикрой.
Покачал председатель головой, оформил бумагу. И машина пришла с пилёнкой – семь кубометров. Там секрет-то простой. Бери колун и бей. Сразу не получилось, бей ещё раз, да по тому же месту. Нехитрая в общем-то работёнка. Вот только не на седьмом месяце. Пристала.
— Умаялась? – сосед стоит, колун из рук тянет, — меня Ульяна послала, подмогну чутка.
Тюк, по бревну, разлетелось на поленья, тюк, да тюк.
— Ну всё, отдохнула, — колун отобрала – сама…
Колет. А тут брательник Степана.
— В магазин иду, давай, подсоблю немного, — раз ударил, другой. Тюк да тюк.
Долго работать не дала, снова сама.
— Тётка, давай подмогну – племянник Генка, которому вместо няньки была. Крякнул, ударил. Ещё раз.
— Ну всё, всё, умаялся, — забрала у подростка инструмент. Глядь, а дрова расколоты.
Ребятишки с улицы поленицу складывают. Так всем миром и управились.
И жили. Степан из забоя на вагонетки перешёл. А она? Детей поднимала, хозяйством занималась. Работала – как без того. Чтоб сёдня было и завтра было.
Как ты к людям – так и они к тебе, а мир не без добрых людей...
Автор: Максим Подкин
