Сашке Новикову четырнадцать лет.
Смешной — худой, долговязый, с длинными, почти до колен, руками и редкими крупными веснушками на носу, — он уже год, как за старшего в семье. А семья — это он, восьмилетняя сестренка Таня и мама.
Сашкину маму зовут Елена Юрьевна, она очень добрая и красивая. По профессии мама фельдшер и работает в Областной больнице им. Семашко. Но с тех пор, как они с отцом развелись, мама устроилась на Станцию скорой помощи и теперь видится с детьми очень редко. В череде бесконечных маминых дежурств Сашка постепенно вытеснил ее с должности «старшей по хозяйству»: теперь он чаще варит обед, стирает-гладит, отводит-приводит сестренку из школы и учит с ней уроки.
А отец у Сашки металлург. Он тоже добрый и хороший, но мама ушла от него год назад из-за того, что он начал пить. Изредка отец приходит к ним в гости, но в квартиру никогда не поднимается. Зовет их с Таней в окно, а когда Сашка с сестренкой спускаются вниз, крепко прижимается к детям своими колючими, небритыми щеками и плачет. А еще от него всегда пахнет водкой.
Друзей у Сашки нет: все пацаны во дворе смеются над ним и зовут «домработницей». Ему бывает обидно до слез, но он знает, что помогать маме некому, а потому, стиснув зубы, бегает по магазинам, выбивает ковры и каждую среду подметает лестничные пролеты в своем подъезде.
Но есть у парня и верный друг — рыжий, кучерявый «двортерьер» Барсик. Он живет рядом с сашкиным домом — прямо на заброшенном детском городке — и все время ждет, когда Сашка выйдет из подъезда и вынесет ему косточку или колбаску. Они дружат и очень любят друг друга.
Сашка хотел было забрать его домой, но мама не позволила: в семье, сказала она, и так забот предостаточно.
Обычно в пятницу вечером, когда Сашке выпадает свободная минутка, он устраивается на роскошной скамейке под раскидистым платаном, стоящим напротив их подъезда и пытается учить Барсика командам. Но пес не любит эти уроки: он, то и дело, срывается с места, встает на задние лапы и заливисто лает, как бы приглашая юношу немедленно закончить скучное обучение и начать с ним игру.
А еще каждую пятницу вечером, и зимой и летом, и в дождь и в снег, сюда, к их подъезду подъезжает большая черная иномарка. Из нее выходит седой генерал вместе с ординарцем, подходит к скамейке и традиционно задает вопрос:
— Можно присесть, малец?
— Пожалуйста! — всякий раз отвечает Сашка, и всякий раз удивляется, ибо все во дворе знают, что скамейку соорудили по приказу этого генерала — Герасимова Николая Петровича. А значит она его личная собственность — чего тогда спрашивать-то?
Генерал достает из кармана пачку сигарет, закуривает, и, не сводя глаз с Барсика, делает глубокие затяжки. Потом вытягивает из нагрудного кармана блокнот, вырывает оттуда листочек, сворачивает кулек, «упаковывает» в него окурок и передает ординарцу. Через минуту они вместе садятся в автомобиль и уезжают.
Никто из жильцов дома не знает, почему вот уже много лет подряд генерал регулярно посещает их скромный двор...
В очередную пятницу генерал-лейтенант Герасимов застал Сашку рыдающим на скамейке:
— Можно к тебе, малец? — и, не получив ответа, присел рядом. Достав из кармана пачку «Мальборо» и клацнув зажигалкой, он легонько тронул парня за плечо:
— Чего ревешь? Ты же мужик! С пацанами подрался, что ли? А собака твоя где?
— Нету Барсика... Увезли живодеры... Я умолял не трогать... А они — ни в какую... Пес, говорят, бездомный, не твой... Кинули в машину и увезли... Убьют его теперь!.. — Сашку передергивало от рыданий. Генерал внимательно посмотрел на него, потом достал из кармана брюк несколько купюр и толкнул его в бок:
— Перестань реветь. Вот, возьми. Завтра суббота, сходишь на птичий рынок и купишь себе благородного щенка вместо своего беспородного питомца. Овчарку или ротвейлера...
Сашка прекратил рыдать и, подняв на генерала глаза полные возмущения и отчаяния, воскликнул:
— Какие деньги?! Какой ротвейлер?! Да как же Вы не понимаете — это же мой друг!!!..
У генерала вздрогнул подборок и задрожали губы. С трудом выдавливая из себя фразы, он произнес:
— Молодец парень... Аттестован на отлично... Ты — настоящий...
Потом перевел взгляд на ординарца: тот понял командира с полуслова и достал из нагрудного кармана мобильный телефон:
— Кого, Николай Петрович?
— Мэра города набери, Ваня!
Приняв из рук подчиненного трубку, генерал резко приложил ее к уху:
— Георгий Алексеевич, добрый день. Генерал-лейтенант Герасимов здравия тебе желает. Только что на улице Каштановой, во дворе дома номер семь, транспортная бригада забрала и увезла пса... Нет, не домашний и не породистый. Обычная дворняга... Приметы? Ну, рыжий такой, кучерявый... Если собаку через полчаса не вернут или ее уже нет на свете — готовьтесь к масштабным учениям по Гражданской обороне. Я ваш транспортный департамент на уши поставлю. Все понятно? Жду!..
Он отключил телефон и мягко потрепал Сашку по шее:
— Ну-ну, не переживай, парень, никуда не денется твой друг... Надо надеяться на лучшее...
Тот вытер слезы:
— Спасибо большое!.. Товарищ генерал, а почему вы каждую пятницу приезжаете в наш двор и курите на этой скамейке? Всем соседям интересно, но никто не знает причину.
Генерал покачал головой, стряхнул пепел с кончика сигареты и начал свой рассказ:
«Ноги… Ноги – самое яркое воспоминание моего детства. Десятки, сотни, тысячи ног, от которых просто рябило в глазах…
Каждого человека время от времени посещает детство. Оно возвращается к людям чаще всего в снах: яркими обложками детских книг, волшебным отдыхом в незабываемом «Артеке», первым велосипедом, купленным бабушкой на всю ее советскую пенсию… А я вспоминаю ноги.
Мое детство было, мягко говоря, не очень сытым и совсем не радостным.
Мы жили вдвоем с матерью в полуподвальном помещении и я был вынужден сутки напролет лицезреть в окне чьи-то ноги, до позднего вечера мелькавшие перед глазами. В кедах и брезентовых тапочках, в стоптанных туфлях „Скороход“ и фирменных босоножках „Цебо“, в грязно-серых армейских валенках и модельных итальянских сапогах на шпильке.
Больше всего на свете я ненавидел тогда этот полуподвал, это окно и эти ноги. Каждый день, отправляясь спать — нередко это случалось в подвале или на чердаке — я давал себе слово изменить этот мир. Меня часто предавали и мое детское сердце в такие минуты сжималось от обиды. Сжималось до такой боли, что казалось — я не выдержу и умру.
Но у меня был один верный друг — старый дворовый пес Кадет. Он каждое утро встречал меня у подъезда нашего покосившегося двухэтажного барака, провожал до школы, а позже встречал после уроков. Я отдавал ему половину своего бутерброда и думал, что когда стану богатым и знаменитым, то обязательно куплю Кадету дорогой ошейник и заберу его в свой особняк...
Впервые я удрал из дома в четырнадцать лет. Учительница физики вызвала меня к доске, влепила „двойку“ и, возвращая дневник, процедила с издевкой: „А чего еще от тебя можно ждать — безотцовщина!“
Краем глаза я заметил, как улыбнулась Олечка Кулешова, с которой я делил одну парту и в которую был безответно влюблен первой юношеской любовью. Чуть не плача, я выбежал из класса и принял для себя решение не возвращаться ни домой, ни в школу. На ночь я устроился на чердаке „малосемейки“ кислородного завода по улице Каштановой. На мне были темно-синие брюки из плащевки, водолазка и легкая синтепоновая куртка. Поэтому ночью спине было зябко. Но вот ноги, живот и грудь были в тепле, ибо я взял с собой на чердак своего любимого Кадета и, прижавшись к нему, крепко уснул.
От дворняги страшно несло псиной, во рту у меня было полно собачьей шерсти, но пес щедро делился со мной теплом своего тела и в кромешной темноте рядом с таким верным другом мне было абсолютно не страшно и абсолютно спокойно.
Как только первые лучи солнца просочились сквозь чердачные щели, Кадет напрягся, поднял шею и зарычал. В дверном проеме возникли силуэты трех пацанов. Это был Орлик, местный 16-летний предводила, который держал в страхе всех ребят и девчонок нашего квартала. С ним было двое его дружков, один из которых держал на поводке огромную немецкую овчарку, по размерам вдвое большую, чем мой кучерявый спутник — стареющий любимец нашего двора.
Овчарка почему-то не рычала в ответ, а как-то злобно дышала и поедала Кадета плотоядным взглядом. Орлик презрительным сплюнул себе под ноги и грозно прищурился:
— А ты, урод, чё здесь забыл?
Я крепче прижал к себе продолжавшего рычать пса, чтобы тот не вырвался и не ввязался в драку с овчаркой, и пожал плечами:
— Ничего не забыл. Спал. Я из дома ушел...
— Чтобы духу твоего здесь больше не было! Это моя территория, понятно?.. Деньги есть?
Я промолчал. Орлик подошел ко мне вплотную и повысил голос:
— Ты что, оглох? „Бабки“ гони!
Придерживая правой рукой загривок Кадета, левой рукой я залез в карман куртки, выгреб оттуда всю мелочь и протянул деньги Орлику.
— Это все? Ты что, прикалываешься! — он ударил меня в лицо и в ту же секунду Кадет впился зубами в его левую ногу. Орлик заорал:
— Джек, фас! Фас! Взять его! — и дружок Орлика тут же спустил с поводка свою овчарку.
Кадет вырвался из моих объятий и собаки, яростно сцепившись, живым клубком покатились по бетонным плитам, поднимая пыль столбом и разбрасывая вокруг себя слюну и клочья шерсти.
Я кинулся было разнимать их, прекрасно понимая, что для старого и слабого Кадета этот поединок — явная смерть, но Орлик, схватил меня за шиворот, вытянул из кармана кнопочный нож, щелкнул пружиной и, не отрывая обезумевших глаз от кровавой бойни, прошипел: „Куда ты лезешь? Жить надоело?!“.
Через минуту все было кончено...В какое-то мгновенье Кадет вдруг жалобно заскулил, а потом безвольно раскинул лапы и затих.
Орлик ухмыльнулся:
— Готов! Получил свое, старый кобель. А ты, пацан, отнеси свою падаль вниз и закопай. А то вонища будет.
Он подошел к тому месту, где из посылочного ящика и нескольких кирпичей я соорудил себе „кухню“. Развернув газету с едой, Орлик довольно потер руки:
— Братва, живем! Жратва тут. Так: бычки в томате, хлеб, лук, сосиска, две булочки и коржик. Налетай! И Джека покормить надо — заслужил!
Я стоял над остывающим телом друга, который еще десять минут назад согревал меня своим теплом от октябрьской стужи.
Из разорванного горла Кадета на пыльный бетон сочилась кровь. А в трех метрах от меня мои, теперь уже кровные враги жрали, чавкали, отрыгивали и громко ржали. Но что я мог сделать в одиночку против трех противников, которые были гораздо сильнее меня, вооружены ножами, да еще с огромной собакой в придачу?
И вдруг... произошло нечто невероятное! Внутренний голос произнес: „Эти гады убили твоего лучшего друга! Если они сильнее тебя и если они с собакой — ты должен стать для них ВОЛКОМ! Решайся! Перебори себя! Иначе полжизни проведешь в скорбном молчании, провожая в последний путь лучших друзей!“.
Я физически ощутил, как руки наливаются силой, а грудь — злостью, непреодолимым желанием отмщения и начал торопливо шарить взглядом по полу.
Стоп! Что это? В трех шагах от меня на полу валялся толстый кусок рифленой арматуры, припорошенный жирным слоем пыли.
Не сводя глаз с пирующей троицы, я, почти не дыша, нагнулся, поднял кусок металла и сделал два неслышных шага вперед. А потом резко взмахнул железякой и, вложив в удар всю силу рук и всю ярость сердца, рубанул Джека по хребту. Видимо я сломал ему позвоночник, потому что убийца Кадета тут же рухнул на пол, заскулил, пытаясь встать на четыре лапы, но тщетно: конечности не слушались овчарку. Вся троица сидела на кирпичах, как парализованная, и только Орлик, не сводя глаз с куска металла в моих руках, вдруг спросил тихим, робким голосом:
— Ты чего это, кореш? Ты успокойся...
— Успокоиться?! Ах ты, гад! Вы только что убили моего друга... — я снова взмахнул прутом и нанес удар ему по предплечью. Орлик дико заорал, а потом робко выставил перед собой свою, вмиг опухшую, ладонь и жалобно промямлил:
— Какого друга? Это же просто пес... Смотри, ты мне руку сломал...
Внутри у меня все клокотало. Я не мог сдержать эмоций:
— Да вас убить мало! Гады! Сволочи! Подонки!
И Орлик, грозный и безжалостный Орлик, державший в страхе всю молодежь нашего квартала, жалобно заблеял:
— Не убивай... Пожалей, браток... У меня отец — инвалид первой группы... Не убивай...
Я заглянул в его зрачки и прочитал в них животный страх... С этой минуты Орлик боялся меня. И это было невероятно!
— Собак снесете вниз и закопаете. Свою — где хотите. Мою — прямо под платаном. И если еще раз увижу кого-то из вас рядом с собою — убью...
Они все сделали как я сказал, а потом ушли. Я же до глубокой ночи просидел у свежего бугорка, оплакивая гибель лучшего друга...»
Генерал привычно уложил окурок в скрученный им кулечек и передал его ординарцу:
— Вот такие, брат, дела... Так что здесь, под этим платаном и лежит мой друг — старый и преданный друг — пес Кадет... Столько лет прошло, а забыть его не могу.
Во двор въехала видавшая виды грузовая «Газель» и остановилась перед скамейкой. Из кабины выскочили молодой, плешивый водитель-здоровяк и с ним старший: высокий мужчина лет пятидесяти, с перепуганными глазами и с новеньким бейджиком на груди:
-Товарищ генерал! Я — главный инженер Матусевич! Приношу Вам свои извинения! Ради Бога, не гневайтесь, кто ж знал, что собачка ваша?
Ох, как неловко вышло-то... Водитель обошел «Газель», отбросил грязный брезент и распахнул задние створки. Оттуда с визгом выскочил Барсик и с прыжка угодил в объятия Сашки Новикова. Пока парень крепко обнимал его, пес вылизывал другу шею, нос и щеки.
Все молча наблюдали эту сцену. И генерал-лейтенант Герасимов, и ординарец Ваня, и главный инженер Матусевич. Потом генерал прервал молчание:
— Матусевич, неплохо бы скамейку подкрасить...
— Так это мы завтра с утра и сделаем! Какие проблемы? — И, достав из кармана телефон, набрал номер:
— Зинаида, я сейчас на Каштановой, семь. Во дворе. Срочно пришли мне кого-нибудь из дворников. Кто тут поближе и пошустрее. Орлов будет? Ну что ж, давай Орлова!
Минут через пять к скамейке торопливо подошел невысокий, неопрятный мужчина лет пятидесяти пяти, облаченный в поношенный рабочий халат.
Матусевич наклонился к нему и шумно втянул ноздрями воздух:
— Пил сегодня, Орлов?! Во сколько пил?!
— Да ладно вам, шеф! Ну кружечку пива в обед, для аппетиту...
— Я эти ваши аппетиты знаю! Так, ставлю тебе задачу, Орлов. Скамейку видишь? Нужно завтра с утра выкра...
Но его неожиданно перебил генерал, внимательно всматриваясь в лицо дворника:
— Отставить! Погоди... Орлов, говоришь?.. А у тебя в юности какая-нибудь кличка была? — и, не дожидаясь ответа, шагнул к нему, стиснул пальцами предплечье дворника и, нащупав под тканью неровный бугристый шрам, покачал головой:
— Орлик...
Дворник виновато развел губы в улыбке:
— Да, точно, когда-то Орликом звали. Только что теперь от Орлика того осталось? Ничего, одни воспоминания... А мы разве знакомы? Вот глаза ваши я вроде как где-то видел...
Не ответив ему, генерал Герасимов резко обернулся к опешившему Матусевичу:
— Отставить покраску! В следующую пятницу я приеду, привезу с собой эмаль и мы с мальцом сами выкрасим эту скамейку. Честь имею! — он красиво козырнул, щелкнув каблуками, прошел к своему автомобилю, уселся в салон и хлопнул дверью. И пока машина не скрылась за поворотом, счастливый Сашка Новиков махал и махал ей вдогон рукой.
А рядом с ним резвился, прыгал и скулил от счастья его самый верный друг — рыжий и кучерявый «двортерьер» Барсик, живой и невредимый.
Автор: Артур Балаев
