Тина долго подбирала украшения, доставала из шкатулки по очереди и примеряла разные сережки, меняла на руке браслеты. Наконец девушка остановилась на длинных серебряных серьгах с маленькими камешками-лазуритами точно в цвет вышивки на ее новом платье. Вернее, не на новом, а очень старом, скорее даже старинном.
Когда-то это льняное платье, украшенное необычной вышивкой, носила ее бабушка, затем – мама, а потом оно много лет как память хранилось на антресоли, пока Тина не увидела такое же на фотографии моделей в винтажных нарядах в гламурном журнале. Платье было немедленно выстирано, выглажено и подогнано по фигуре. Вышивка сохранила яркость так, как будто только вчера на выбеленном льне сделали последний стежок.
– Что скажешь? – заглянула она в комнату к бабушке. – Ну что ты молчишь? Вот, вот твои очки. Ты что, расстроилась?! Прости, я не хотела…
– Не расстроилась, просто вспомнила… Ты – моя принцесса. Очень красиво, очень!
– Тогда давай делать селфи! Сфотографируемся – и в интернет, на суд общественности, – засмеялась Тина и, вдруг посерьезнев, спросила: – Кстати, а что означают эти две переплетенные буквы «М», вышитые на подоле узором?
– Мирон и Мелания. Так родителей Кылынки звали, я тебе о ней рассказывала. А мама ее и сама Кылынка были известными во всей округе вышивальщицами и ставили на нарядах свою метку, две «М» – дабы помнили люди их род.
1931 год. Село
Тяжело было на сердце у Абрама. Как и в прошлом году, ходил он из города в село менять ткани на яйца и овощи. Только всё больше добрых людей, коих знал прежде, не находил он, а из их хат то тут, то там сельская голытьба тянула кому что приглянулось. Решил тогда Абрам заглянуть к старому знакомому: любил он поговорить с Мироном, рассказать ему городские новости да послушать деревенские. Непривычно тихим показался ему в этот раз двор Мирона, только из коровника изредка доносилось мычание. Дверь в дом была закрыта, Абрам постучал. Долго не открывали, он уже уходить хотел, когда услышал тяжелые шаги Мирона.
– Заходи быстро, – зашептал тот Абраму, чуть приоткрыв дверь.
Хату освещала керосиновая лампа. По углам стояли узлы. Мелания, жена Мирона, сидела на скамье неподвижно, смотрела в одну точку, сложив руки на коленях. Абрам все понял сразу.
– Когда? – спросил он Мирона.
– Завтра.
«Господь милосердный, – взмолился мысленно Абрам, – не допусти несправедливости. Какие же они кулаки? Одна корова всего, да землицы немного. Самовар еще есть. Где же это видано, Б-же, чтобы за корову и самовар в Сибирь людей ссылать?» Он и сам не заметил, что молится уже вслух, когда Мирон тронул его за рукав:
– Ты прости меня, Абрам, если обидел когда. Не держи зла, не увидимся больше…
– Кылынка где? – перебил его Абрам.
– Там, на печи, уснула, наверное. Пусть отдохнёт, дорога дальняя предстоит.
– Буди, заберу ее к себе. Темнеет на улице, еще немного и можно будет идти.
Громко зарыдала Мелания, обнял Мирон Абрама, прошептал, склонив голову: «У нас скоро еще будет… Мелания… совсем скоро». Покивал Абрам молча головой, а через несколько часов, глубокой ночью, уходил он из села, держа за руку двенадцатилетнюю Кылынку. До местечка было шесть километров пути.
1938-й. Платье для Клары
– Ты говори так: эйн, цвей, драй, – учила трехлетняя Добриш Кылынку, раскладывая на полу деревянные палочки.
– Эйн, цвей, драй, – повторяла Кылынка и хохотала. – А если так? – добавляла она еще одну палочку.
– Фиррррр! – весело кричала Добриш.
Она совсем недавно научилась произносить «р» и радовалась любой возможности «порычать». Кылынка погладила девочку по легким светло-русым кудряшкам и склонилась над вышивкой.
– Смотри, Добриш, ни у кого на свете такого платья не будет – только у твоей мамы!
– Шейн, – дотронулась Добриш ручкой до вышитых серебристо-белых цветов в синем зубчатом треугольнике.
– Не мешай Кылынке, иди ко мне, – позвал из другой комнаты Абрам внучку.
Он отвел Добриш на кухню, где Клара уже накрывала к ужину, а сам подошёл к Кылынке:
– Ты что там себе надумала?! Нельзя тебе возвращаться в село. Опасно! Вдруг узнает кто-то из «активистов». А мы без тебя как? Ты нам теперь родная!
– Не сердись, дядя Абрам. Я вас навещать часто буду. Я же не в свое село ухожу, а в соседнее, к тете Августе. Она одна живет, старенькая уже, ей помощь нужна. Да и времени много прошло. Может… может вернутся мои родители?
Август 1941-го. Местечко
Глубокой ночью уходил Абрам из местечка, держа за руку Добриш. Он вел внучку к Кылынке, до села было шесть километров пути. В узелке для Добриш среди других вещей лежало Кларино вышитое платье. «На всякий случай», – сказала Клара, собирая дочь. Абрам вернулся в местечко уже под утро. В тот же день по стене его дома пролегла колючая проволока – гетто. Почти три года, до весны 1944-го, прятала Кылынка у себя Добриш.
Весна 2016-го. Тель-Авив
– Бабушка, даже не знаю, как тебе рассказать. Какая-то странная история. Мне написала незнакомая женщина, она тоже живет в Израиле. Женщину зовут Рита. Она почему-то очень разволновалась из-за моей фотографии в твоем платье, которую мы в соцсетях опубликовали. Помнишь? Она увидела эту фотографию в фэйсбуке у общих друзей и написала мне. Потом мы созвонились. Так вот, Рита говорит, что у нее с рождения хранится точно такое же платье, только маленькое, на девочку: тоже изо льна, и вышивка, как на нашем, – по подолу синие зубчатые треугольники, в них серебристые цветы акации, а вдоль швов цепочка из ромбов разноцветных тянется. Но это еще не все! Она сказала, что на подоле рядом с боковым швом две переплетенные буквы «М» вышиты. Ты что-нибудь понимаешь? Я ведь на фото стою так, что монограммы не видно! Нам нужно к ней съездить! Я посмотрела: три часа на машине – и мы на месте. А вдруг это какая-то семейная тайна? Я обожаю тайны!
– Три часа? С моей больной спиной? Погоди… Ой, Г-споди…
– Что с тобой, бабушка? Что случилось? Ты вся побледнела…
– Ведь дедушка Абрам рассказывал… Помнишь? Знаешь, что… Завтра же к ней едем!
– Ура! Ты только про мазь свою для спины не забудь.
В маленькой комнате был такой идеальный порядок, будто там и не жил никто: покрывало на кровати без единой складочки, выровненная по корешкам стопка книг на столе, небольшой узкий шкаф, казалось, вытянувшийся по стойке «смирно», и огромное кожаное кресло в углу. В кресле сидела пожилая женщина – миниатюрная, хрупкая, с короткими, абсолютно белыми волосами и светло-карими, тонущими в морщинках глазами. Это и была Рита. Она говорила так тихо, что Тина с бабушкой придвинули стулья почти вплотную к креслу, чтобы слышать.
– Мне очень неловко, что я вас так побеспокоила, но сама я не могла приехать: здоровье не позволяет, плохо двигаюсь. Я вам очень благодарна. Может быть, вы что-то сможете мне объяснить, и я уйду в другой мир спокойно. Видите, платье – точная копия в миниатюре того, что и на вас, Тина. Это единственная вещь, как-то связывающая меня с моими настоящими родными. Но как, я не знаю. И никто не знает. Нет, нет, не подумайте, я росла в любви, хоть и была приёмным ребенком, вот только появилась я в семье… из небытия. Где я родилась, не знаю. Помню свое детство в Томске, во дворе меня всегда дразнили найдёнышем. Я плакала, мама меня утешала, придумывала разные истории. Она рассказала всё, когда мне исполнилось 16 лет – решила, что я достаточно взрослая, чтобы знать правду. Хочу, чтобы вы тоже ее узнали.
Она помолчала. Чувствовалось, что каждое слово ей давалось с трудом. А потом снова заговорила.
– Давно это было, весной 1931 года. На небольшом полустанке возле Томска восемнадцатилетняя девушка собирала полевые цветы в ложбине возле железнодорожной насыпи. Она не обращала внимания на стоящий на рельсах состав с наглухо закрытыми вагонами. Она подняла голову, лишь когда услышала крики, ругань, собачий лай и лязг затворов. У дверей вагонов появились вооруженные люди. Когда двери вагонов открыли, девушке стало жутко – одна из них оказалась прямо напротив нее. И она увидела в вагоне изможденных людей с черными от грязи и копоти лицами, бросившихся к дверям с широко открытыми ртами, старавшихся вдохнуть побольше воздуха. И на каждом лице – боль и отчаяние.
Энкавэдэшники что-то кричали, направляя на людей стволы. На секунду один из них отвернулся, чтобы пнуть овчарку, и в этот момент какая-то женщина бросила из вагона свёрток, скатившийся по насыпи прямо к ногам девушки. Из него раздался писк. Девушка схватила сверток и побежала, не останавливаясь. Успокоилась она немного только возле дома. Прямо на ступеньках развернула она тряпьё, и там внутри, завернутое, как в пеленку, в вышитое льняное платье, лежало крошечное посиневшее существо. Вот, собственно, и вся история моего появления.
Девушка через два года вышла замуж, и у «найдёныша» появился отец – ласковый и любящий еврей. Похоронку на него мы получили в декабре 43-го. В Томске тогда еще синагога работала. Помню, что мама кадиш по папе заказала. А я плакала, не соглашалась – не хотела верить, что его нет. Мы с мамой в Израиль в 70-е уехали, тогда небольшую группу выпустили. После ухода мамы я совсем одна осталась. Семьи своей нет… не решилась я. Что бы я детям сказала? Кто я? Откуда? Только это вышитое платьице храню всю жизнь.
– Мы знаем, кто вы, – заговорила Тина, увидев, что Добриш сидит окаменевшая. – Вашу маму звали Мелания, а еще у вас была старшая сестра – Кылынка. Она спасла мою бабушку в войну. А еще раньше Кылынку спас мой прадедушка Абрам. Он погиб потом в гетто. Это очень долгая история, мы вам потом всё-всё расскажем. А еще… У вас теперь есть семья. Мы – ваша семья. Да что ж вы обе плачете?!
Автор: Наталья Твердохлеб
