Волчонка Фёдор подобрал в лесу совсем махоньким. Было это так.
Фёдор о ту пору берёзовый сок собирал и почки заготавливал, они ведь, как известно большую силу лечебную имеют. И вот на обратном пути, пробираясь к тропинке через валежник, услыхал Фёдор, как кто-то тихохонько подвывает, будто младенец плачет, огляделся он, начал искать место, откуда звук идёт и нашёл.
Под старым поваленным деревом, вывороченном вместе с корнями, в самой гуще скрюченных переплетённых корневищ виднелась нора, а рядом со входом посреди бурых тёмных капель лежал волчонок. Махонький совсем, глаза только-только открылись, он беспомощно тыкался крошечным носом в окровавленную траву и обречённо, горько плакал, не находя материнского тёплого бока и знакомого родного запаха.
Фёдор замер. Посмотрев по сторонам, он понял, что здесь произошло — охотники убили мать-волчицу, скорее всего, и самца тоже, они всегда в паре — верные до самой смерти (что там народ про лебедей лишь песни слагает), других волчат тоже не было видно. А этот, видимо, остался каким-то образом незамеченным, может, в норе притаился глубокой, так что не нашли его, может, ещё как. Но вот теперь остался он один на белом свете. Без семьи, без родных.
***
Фёдор хорошо знал, что такое остаться одному. Сам сиротой рос, у тётки родной в услужении. Отец на войну ушёл да и не вернулся, а мать застудилась зимой сильно, да и растаяла по весне. Забрала трёхлетнего Фёдора родная сестра по отцу, тётка Галя, — женщина властная, недобрая, — у неё самой ребятишек было четверо, а тут ещё один. Она бы и рада не принимать пацана, да нельзя — в деревне осудят, не поймут, пришлось.
Только никогда Федя не слышал от неё слова ласкового, как ни старался всю работу по хозяйству выполнять, всё одно — нахлебником был да гадёнышем приблудным. Ну ничего, вырастила всё же его, не дала с голода умереть, и на том ей спасибо. Как вырос Фёдор, да в армии отслужил, собрался в город — на тракториста учиться. Тётка ему сказала, мол, помочь я тебе ничем не смогу, мне своих учить надо, а муж-то тоже с фронта не вернулся, одна растила детей.
— Ничего, — сказал ей Фёдор, — я сам как-нибудь. Ты не беспокойся за меня.
Поклонился ей за все годы, да и уехал: в одной рубахе, в одних штанах, верёвкой подпоясанных.
И ничего. Устроился всё ж таки. Мир не без добрых людей. Дали ему даже общежитие. Днём учился, а по вечерам баржи разгружал, чтобы на жизнь заработать. Как отучился, дали ему распределение, директор училища, бывший фронтовик похлопотал. Вот уж кто был им как отец родной, о каждом у него сердце болело, как о своём ребёнке.
Уехал Фёдор в молодой колхоз, жизнь там кипела, работы много, знай не ленись. А Фёдор никогда работы не боялся, к труду крестьянскому с малых лет был приучен. Так и жизнь потекла.
Поначалу жил у деда одного, Степаном звали — хороший дед, строгий, да справедливый. Ну а после свою избу поднял. С Тоней познакомился, она дояркой на ферме работала. Красивая! Фёдор к ней поначалу даже и подойти-то боялся, куда ему, она вон какая видная: коса толстая, глазищи зелёные, весёлая да ладная, а он и ростом невысок, и лицом не вышел, так, средненький. А Тоня однажды сама подошла: может, говорит, сходим вечером нынче в клуб? Кино там новое крутить будут.
Так и началось у них всё. Дружить начали. По осени Фёдор предложение сделал, Тоня согласием ответила. Стали жить в новой избе, потихоньку обживаться хозяйством. А по весне забеременела Тоня. Вот радости-то было! Фёдор будто не ходил, а парил, вот и к нему счастье пришло!
Да только недолго счастье продлилось. Аккурат под Новый год Тоня рожать начала. Метель в тот день мела страшная, всё вокруг крутило-вертело, в трубах завывало, стучало по крышам. Не заладилось что-то у Тони. Местная фельдшерица сказала, что нужно срочно Тоню в город везти, в больницу, ребёночек встал неправильно.
На председательском ГАЗике повезли Тоню сквозь непроглядную мглу и круговерть, как сами в полях не остались — неизвестно: дороги все замело. Где небо, где земля, непонятно — всё смешалось. Доехали-таки. Тоня уже белее мела была, стонала только, не кричала даже. Врач как осмотрел, сразу крикнул в операционную везти, а Фёдор с фельдшерицей ждать остались.
Время текло как туман, сквозь пелену слышал Фёдор шумы больницы: быстрые шаги, голоса, запах лекарств. Через час вышел к нему врач, жестом на крыльцо показал, вышли вместе. Закурили. Пожилой врач, не глядя Фёдору в глаза, сказал:
— Прости, брат, не сумел я спасти их.
Метель выла и выла, надрываясь и стеная, покрывала мир белым саваном, погребая под собой жизнь и тепло.
У ребёночка выпала ручка, пока развернули операционную и дали наркоз, он уже погиб, не хватило совсем чуть-чуть, если бы на пол-часа хоть раньше… А Тоня…
— Я такое за свою жизнь лишь два раза видел, — сказал врач, — чтобы на ровном месте молодое здоровое сердце останавливалось. Вся наша реанимация была безуспешна. Прости, брат, мы сделали всё, что могли.
Фёдор сошёл с крыльца и в одной рубахе побрёл неведомо куда. Фельдшерица, плача и кутаясь в большую шаль, бежала за ним, пытаясь остановить, хватала за руки, но Фёдор шёл как слепой, сквозь густую пелену снега. Фельдшерица побежала за водителем, чтобы тот остановил Фёдора —он был не в себе.
А Фёдор шёл и шёл, он вышел за ворота больницы, прошёл через аллейку и, лишь дойдя до оврага, остановился. Некий отблеск сознания промелькнул в его взгляде, когда он поднял глаза к небу. Ноги его подкосились, и он упал в снег. Крик разорвал лёгкие. Он кричал и кричал, и не мог остановиться. Чьи-то руки подняли его и взвалили на свои плечи, а потом понесли куда-то. А он всё плакал и плакал, и слёзы замерзали на его щеках.
***
Фёдор встряхнулся от воспоминаний и снова взглянул на волчонка, скулившего в мокрой от крови траве. Он наклонился и взял кутёнка на руки.
— Ишь ты, махонький, бедняжка, — сказал Фёдор, пряча малыша на груди, под рубаху, — замёрз, оголодал. Ну идём домой, не оставлять же тебя здесь.
Так и принёс Фёдор волчонка в свою избу. Потекли дни. Фёдор будто и сам ожил вместе с найдёнышем, несмотря на свои шестьдесят три года и старые болячки — резво забегал, засуетился. Появился у него смысл жизни — заботиться о ком-то. О своих хворях позабыл. Выкармливал кутёнка как ребёночка, нарочно для этого в город съездил, купил в аптеке бутылочку мерную и соску резиновую. А имя ему дал Ермак.
Как подрос маленько волчонок, мясо стал мелко-мелко резать да его кормить. Так и выходил. Спать его с собой клал, пока махонький был. Тот скулил больно сильно, тосковал по матери, а под боком у Фёдора утихал. А как подрос, так на двор его определил — на цепь, правда, не сажал, жалел. Да и маловат еще для цепи-то.
Волчонок до того к Фёдору привязался, что бегал за ним хвостом: куда дед, туда и он. Да ещё потявкивал на чужих, коли в калитку кто зайдёт. Соседи посмеивались, волчьей мамкой Фёдора в шутку стали звать. А Колька-сосед, тот сказал: мол, ничего у тебя, Фёдор, не выйдет, сколь волка не корми — он в лес глядит, всё равно уйдёт, как подрастёт.
— Ну что ж, — отвечал Фёдор, — Я ведь не держу, пущай идёт, ему, конечно, лес — дом родной, ему воля нужна. Что же мне было делать — бросить его малого погибать? Пусть подрастёт, а там отпущу его.
Да только не ушёл волчишка никуда. Сколь раз Фёдор не отводил его в лес и не оставлял там, каждый раз волчишка через день-другой обратно приходил.
Нагуляется, видать, да домой — к деду. Что с ним делать? Так и стали вместе жить: Фёдор да Ермак.
Как дед в лес соберётся — волк за ним, сзади ступает, охраняет от чужаков. На собак соседских рычит, дом охраняет. На рыбалку — тоже с дедом. Вечерами выйдет дед на завалинку, Ермак у ног ляжет — вроде спит, а сам сквозь веки посматривает по сторонам, бдит. Бывало, что в лес уходил, но ненадолго и всегда назад возвращался.
Время что вода: летят годы, сыпятся как песок сквозь пальцы. Шестнадцать лет — как волк хвостом смахнул. Ермак слёг в один из дней. За окном звенела весенняя капель, пели звонко птицы, как и в тот далёкий майский денёк, когда нашёл его в лесу человек и подарил свою любовь и заботу, спас от смерти. А вот сейчас она стояла близко, никто ещё не уходил от неё насовсем. Каждому свой срок, своё время.
Дед Фёдор утирал скупые мужские слёзы, стекающие по морщинистым щекам в рыжеватую бороду, и, гладя лохматый бок тяжело дышавшего друга, приговаривал:
— Ты что это удумал, Ермак? А как же я без тебя, а? Кто ж меня теперь защищать станет?
Ермак через силу открыл глаза и лизнул сухим шероховатым языком руку деда — это было последнее на что у него хватило сил. Спустя несколько минут он вздохнул порывисто несколько раз, вытянулся и замер.
Фёдор долго сидел, глядя куда-то вдаль, и там, за горизонтом видел он свою жизнь, Тоню, смеющуюся задорно, их неродившегося сына, отца, погибшего на полях войны где-то под Ленинградом, мать, — молодую совсем ещё, — в белом платке, несущую на коромысле воду из колодца.
Похоронил Фёдор Ермака под старой разлапистой елью, в тени её светились яркие огоньки калужницы, рядом разлилось голубое чистое озеро. Посидел немного в траве, покурил, да и двинулся медленно в обратный путь, толкая перед собой скрипучую свою тележку.
С того дня сник Фёдор, словно с Ермаком ушло из его жизни то последнее светлое, что держало ещё его здесь на земле. А поздней осенью, когда уже лежал кругом снег, нашли Фёдора в постели — умер во сне. Так и закончился его земной путь.
***
Похоронили Фёдора на деревенском погосте, проводили в последний путь, помянули, да и разошлись. Метель мела. Последней уходила с кладбища Егоровна, задержалась малость в сугробах — ноги уже не те, старые, неловкие, да и сердце прихватило от расстройства. Велела она остальным идти, а я, мол, отдышусь и приду сейчас, вы не волнуйтесь, что тут — деревня почти сразу за оградой.
Она-то и рассказывала после деревенским про это чудо. Когда она потихоньку двинулась в обратный-то путь, отдышавшись, то, пройдя несколько метров, вспомнила, что она, дурья башка, забыла у креста авоську свою тряпичную, да и воротилась. И увидела...
Прямо от могилы по белому нетронутому полотну снега в сторону полей уходили свежие, даже не припорошенные ещё, следы — одни человеческие, а другие как собачьи, только большие…
— Волчьи, — помолчав, сказала она...
Автор: Елена Воздвиженская
