Я стараюсь людям не завидовать, ни белой завистью, ни чёрной. А услышав историю одной пожилой женщины, вдруг почувствовала ее — зависть. А было дело так…
На остановке стояла, морозец прихватил, а я варежки дома оставила. На улице все бабушки и женщины кто в перчатках, кто в варежках стоят, и только я да бабулька одна без варежек стоим. Я замерзла, а бабуля — нет. У нее еще и семечек полные карманы, она ими голубей да воробьев кормит.
— Ох и холодно, как же вы без рукавиц не мерзнете — спросила я старушку, дыша на свои покрасневшие руки
— А у меня никогда руки не мерзнут. Я замуж за своего Степу как вышла, ни разу ни перчаток, рукавиц не надевала. Степа мне в любой мороз руки своим дыханием согревал. Возьмет меня в охапку — сам здоровый, как медведь, и согревает меня всю. Добряк был голубоглазый, меня любил, а как любил, я только в конце жизни поняла. Были с ним как две половинки одного яблока. Он всегда со мной ездил, особенно зимой, и ладони мои возьмет в свои и дышит на них.
Троих детей ему родила и думала, что так и должно быть – все как у всех. А потом как-то лежала я рядом со Степой, он уснул, а мне не спалось никак, и в голову мысль жуткая пришла: «А ведь Степан-то почти на десять лет меня старше! А ведь никто мне не обещал, что мы умрем в один день! Не дай Бог мне овдоветь, кто же мне руки-то согревать будет?» От ужаса меня на кровати аж подбросило. Смотрю на мужа, а у самой аж сердце от ужаса ледовой коркой взялось.
Степан проснулся, смотрит на меня.
— Чего не спишь, Иришка? Что случилось?
— С-степа, пообещай мне...
— Что?
— Пообещай мне, Степа, что вдовой меня не сделаешь никогда!
— Ну ты даешь, Ирка! Да с чего вдруг? Я — здоров, как бугай. Нам еще внуков и правнуков нянчить.
— Только вдвоем, Степа! Только вдвоем, иначе я не…
— Да ты же замерзла вся! Иди сюда, ну вот, руки, как ледышки, оттого и мерещится всякая ерунда.
Он стал согревать меня и баюкать, а я уцепилась в него клещом, понимая, что не отдам его никому и никогда — ни Богу, ни черту, ни смерти тем более.
С того момента Степан и во сне мне руки дыханием своим согревал, и я, успокоившись, засыпала, но все равно игла страха смерти вонзалась в сердце по бессонным ночам. Гнала от себя эти мысли, гнала, как могла. Сорок лет гнала. Не замечая ни седин, ни морщин, ни очков для чтения на носу Степы. А потом ночью он особенно был со мной ласков, руки согревал, целовал, словно мы молодожены.
— Обещаю тебе, Иришка, что никогда твои руки не будут мерзнуть. Девчонка моя сероглазая, слышишь меня! Никогда тебя не оставлю, спи спокойно, моя чудесная девочка, моя любимая жена.
Пригрелась, укачалась на его все еще широкой и могучей груди. Хорошо-то как, и не страшно совсем.
Утром сквозь сон думаю: «Надо Степе омлет с грибами приготовить». Открываю глаза, рука моя на его груди, да только... Сердце-то где? Не слышно ничего внутри! Грудь как камень.
— Степа! Степа, ты же обещал! Вставай! Встава-ай!
Я заметалась по квартире, чувствуя и горе, и злость страшную. Обманул! Обманул меня! А я ничего не почувствовала, ничего не заподозрила. Не слышала тихих шагов смерти. Спала! Проспала Степу! Я плохо помню похороны, помню, что постоянно мерзла. Будто впервые посмотрела на свое отражение в зеркале. Пока был жив Степа, я не замечала ни своих седин, ни морщин, теперь же я была старая, озябшая и одинокая. Одинокая вдова.
Одна готовила безвкусные завтраки, одна прибиралась в квартире, одна ходила за покупками. И меня сквозь горе донимала обида:
«Ну как же так? Как же так, Степа, ты же обещал согревать мои руки...»
И однажды, озябнув под зимним снегом, я сложила руки лодочкой, хотела было подышать на них, чтобы согреть, но тут почувствовала на ладонях горячее дыхание. Будто Степа был рядом и дышал на замерзшие пальцы. Стало как-то чудно, будто муж рядом и ничего не было – ни похорон, ни смерти, ни одиночества.
С того момента у меня перестали руки мерзнуть, и продолжалось это до того момента, пока через четыре года меня не надоумила соседка, принять одинокого вдовца. Я не хотела, даже не представляла, что рядом со мной будет кто-то другой, но соседка стала давить на жалость.
— Пожалей старика, ты одинока, он вдовец, Степу твоего уже из могилы не поднять, а так — хоть не скучно. Он неплохой человек.
Борис Николаевич действительно был вроде неплохим человеком, но… Он для меня был чужим стариком, а я для него — чужой старухой. Он курил, постоянно харкал, разбрасывал одежду, и я поняла, что все — не могу терпеть. Стара я уже начинать все с нуля. Борис был недоволен, но молча собрал вещи и ушел. Но меня беспокоило совсем не это. У меня снова начали мерзнуть руки. Степа обиделся, больше не приходил, и от этого мне было невероятно больно. Зачем мне нужен был тот, чужой, не нужный?
Я перестала чувствовать Степана, и ночи мои стали бесконечными. И дни серыми и безрадостными.
А потом я решила принять ванну. Вспенила воду, искупалась, потом снова набрала чистой воды. Чистой, теплой, прозрачной воды и погрузилась в воду с головой. Я лежала на дне ванны и не собиралась выныривать. Хотела к Степе, хотела больше никогда не мерзнуть. Мне больше не нужен был воздух. Я открыла глаза и сквозь воду увидела стоящего над ванной Степу. Муж протянул ко мне руки и выдернул из воды. Я сделала глоток холодного воздуха, вода в ванной тоже была холодна как лед. Выбралась из воды, дрожа, как щенок. Легла в постель и... Тепло вернулось. И Степа вернулся согревать мои ладони. Невидимый, но родной и теплый.
Теперь у меня никогда не мерзнут руки, никакой мороз им не страшен. Может, у кого-то любовь живет в сердце, но у моего Степана любовь жила в его теплом дыхании и сильных руках. Вдовой себя никогда не чувствовала и никогда не почувствую, не каждой в жизни так повезло...
Она кормила голубей, а я вдруг поняла, что ей действительно стоит позавидовать. Сейчас, наверное, нет таких супружеских пар, которые бы жили дыханием друг друга...
