В реанимации ты чувствуешь себя беззащитным и беспомощным. И хоть тебя здесь обхаживают со всех сторон, все равно это чувство неприкаянности, даже тоски тебя не оставляет. Ты буквально привязан к своей койке – пусть не веревками, но системой, по которой в твои вены медленно, по капле, поступают лекарство.
Это ощущение прикованности к больничному одру еще усугубляется и кислородной маской. Её нельзя снимать ни днем, ни ночью, за редким исключением, к которому относится прием пищи и воды.
И еще вот это, чуть ли не с ума сводящее, беспрестанное перепикивание и перемигивание между собой аппаратов у кроватей больных. Ладно, если просто периодически пищат. А некоторые издают вообще какие-то заполошные крики, к которым трудно привыкнуть.
Все эти неудобства, нередко – моральную подавленность нам помогал перенести и пересилить персонал реанимационного отделения. Почти все они очень молодые, редко кому за сорок.
Я не запомнил их фамилий, но в памяти остались имена: Артем, Захар, Елена, Оксана, кто-то еще. Они сутками были вместе с нами. Ставили капельницы, кормили чуть ли не с ложечки – а кого и именно так, выполняли, фигурально выражаясь, любые наши капризы. Они были исполнительны, деликатны и уважительны.
Среди них выделялся санитар Захар, невысокий такой, худенький и быстрый. Были и другие санитары. Например, та же Лена, лет сорока, чуть полноватая и с большими, сострадательными серыми глазами. Она, наверное, была симпатичная, но я никогда не видел ее лица. Оно у нее, как и у всего персонала, было под маской.
Лена, не скрою, почему-то особенно выделяла из всех больных меня, хотя, конечно, не обделяла вниманием и остальных. И все же ко мне она чаще подходила поправить сбившуюся простыню; когда мне хотелось пить, приносила охлажденный компот, а не просто воду. Настаивала, чтобы я съедал весь обед, а не просто выпивал бульон и чай, все остальное же оставлял на подносе (в первые дни болезни не было никакого желания есть).
Впрочем, я такое отношение к себе со стороны Лены мог и нафантизровать — что взять с больного. Может, ко мне она чаще других подходила, потом что моя койка была ближе остальных к двери. Тем не менее мне эта Лена запомнилась как хорошая такая, душевная и отзывчивая, за что я очень остался благодарен и сказал ей об этом, когда меня наконец выписали из реанимации и отправили долечиваться в обычную палату.
Но вот когда заступал на смену Захар (обычно на сутки), то его имя звучало чаще других как из уст больных, так врачей и медсестер.
— Захаар! Иди сюда!.. Захааар! Подойди, пожалуйста!.. Захааааар! Ты где?!.
В нем нуждались буквально все! И Захар целый день мелькал между наших кроватей то с судном, то с бутылкой воды, то помогал врачам и медсестрам что-то перенести, установить – отделение реанимации только-только переехало в это помещение внутри Красноярской краевой клинической больницы №1, где и происходили описываемые события.
В общем, Фигаро, да и только! И все это беспрекословно, с готовностью, доброжелательностью. А каково было ему самому там, внутри этого герметичного комбинезона-скафандра, в который он был облачен, сутки напролет, можно было только догадываться.
И мне внезапно вспомнился другой Захар. Помните, у Гончарова в «Обломове»: ленивый, старый, полупьяный плут, которого не дозовешься. Да, такой Захар в реанимации как санитар и пяти минут бы не продержался! Захары – они разные бывают. Как, впрочем, и все люди, вне зависимости от имен.
И вот что я скажу, друзья мои, в завершение этой зарисовки: побольше бы нам, и не только в больницах, таких Захаров, с каким мне довелось познаться в реаниматологии, и который столько раз почти мгновенно приходил и на мой негромкий зов:
— Захааааар!..
Удачи тебе, Захар! И великое спасибо от лица многих пациентов, которых ты выхаживал и, скорее всего, еще продолжаешь выхаживать в эти все никак не прекращающиеся ковидные дни.
Автор: Марат Валеев
