В середине лета в деревню к деду и прабабке Дуне собиралась вся большая семья: мой папа, с нами всеми, и папины сестры с семьями — тетка Катя и тетка Лизавета. Наступало время сенокоса. Приезжали в пятницу вечером, что бы в субботу, рано утром, часов в пять, выйти на покос. В избе набивалось человек пятнадцать больших и маленьких. Всех мелких, то есть нас отправляли спать на палати, что б, не мешались. А взрослые укладывались в клети и на полу.
Часа в четыре утра, вставала прабабка Дуня, и осторожно переступая через спящих, шла к божнице. Наскоро молилась, тихо шепча свои просьбы к Богу, мелко и быстро крестясь. Зато, когда все уезжали, утренняя молитва была у нее чин по чину, не меньше получаса, с земными поклонами. В это время было запрещено заходить в комнату, я тихонько подглядывала в щелку плохо прикрытых дверей.
Потом прабабка вставала с колен, и шла топить печь, чтобы сготовить завтрак на всю семью. Осторожно двигала заслонку и вьюшки, ухватами ловко переставляя тяжеленные чугунки с кашей на завтрак, и мелкой картошкой для скотины.
Только после этого поднимался дед, кряхтя и вздыхая, и расталкивал всех детей. Все сонные, не привычные вставать в такую несусветную рань, садились к столу, завтракали неохотно вчерашними пирогами, кашей, чаем.
Прабабка тем временем собирала корзинки с едой с собой. Доставала белые платки всем девкам, из своих запасов. Белые, не потому что красиво, а для защиты от мух, комаров и слепней и от жаркого солнца. Мы завязывали платки низко на лоб, по-бабьи.
Мне, как городской, это не нравилось, я всегда пыталась повязать красиво, но потом, устав отбиваться от кусающих насекомых натягивала платок по самые брови. До красоты ли, когда тебя жрут немилосердно? Штаны по-толще, чтоб не прокусили, рубаху с длинным рукавом и деревянные грабли в руки. Бабы ворошат сено, мужики косят.
До покоса далеко, комары звенят, но еще не жарко и идется легко. Из леса тянет влажным прелым запахом, вкусным и еще чуточку ночным. Тетки у меня голосистые, сон уже стряхнули и запели про любовь и чужую сторонку. Но потом, устав от неразделенной любви, вдруг переходят на частушки – по деревенским меркам веселые, а по городским – неприличные. Мама морщит нос, и ворчит мне «не слушай!». Но всем весело и шагать под такие песни гораздо лучше.
Дед радуется, что вся семья в сборе – большая, веселая. Сын – красавец, Кремль охранял, а туда абы кого не берут, только породистых русских – голубоглазых, красивых и высоких. Девки, ох певуньи, и красавицы! Внуков много, и внучка-сорванец! От такого счастья распирает, и дед пихает моего отца локтем в бок:
— Люблю я покосы! С матерью твоей, покойницей, всегда ходили вместе. А пока дойдем, сколь раз под кусты заглянем!
— Зачем? – я наивно вмешиваюсь во взрослые разговоры.
— За грибами! – мама с нажимом произносит «за грибами», и делает очень серьезное лицо.
— Грибов то нет еще… — удивляюсь я. – жарко…
А папа с тетками начинают так смеяться, что я понимаю – врет мама, что за грибами, а зачем, тут моего детского разумения не хватает понять. Дед, увлекшись, продолжает:
— И на прошлой неделе с бабами ходил, тоже, пару раз всего заглянул! Старый уже стал, – дед хитро подмигивает папе, давая понять, что он не старый в свои семьдесят лет.
Добравшись до покоса, все корзинки с едой складываем в одно место, у стожка, дед уже неделю ходит и косит один. Мужики встают в одну линию, достают каждый свое точило и со знанием дела правят косы. Раз с одной стороны, раз с другой.
У каждого свой звук, своя скорость и свой наклон. И коса у каждого своя. Чужой не с руки косить.
— Ну, с Богом! – командует дед.
И все разом, за года сработавшись, взмахивают косами. «Вжик» и тонкая полоска травы падает, подкошенная, «вжик», следующая. И так без перерыва до обеда, пока дед не скомандует, что пора отдохнуть. Тучи слепней вьются над потными косцами, но им отгонять их некогда, да и нечувствительны мужики к укусам.
А мы с мамой, до слез, отбиваемся от этих кровососов, но ничего не помогает, ни штаны, ни длинные рукава рубах. Жарко, раздеться бы, но нельзя, иначе совсем сожрут. Перехватываем по удобнее грабли и ворошить уже подвядшую траву, переворачивать, что сохла равномерно. А тетки, сильные, выросшие в деревне, кидают уже высохшую траву в стога. В одиннадцать часов дед командует обед. Я с радостью бросаю свои грабли, где придется и бегу к стогу, где корзины с едой.
— Промодничала утром-то, — ворчит дед и подбирает за мной грабли, — проголодалась, коза!
Обед, после трудов праведных вкусный! Теплые огурцы, квас, яйца от своих пеструшек, хлеб, испеченный прабабкой, мяса немного, чтобы не отяжелеть косцам. Тетки, быстро похватав еды, опять выводят песни.
Дед не расслабляется, строит нас, внуков и ведет учить косить. Каждому, кто старше семи, выдается отцовская коса, всех строят в ряд и учат править косу, для начала. Пацанам, раздают легкие затрещины, за неправильно поставленную руку, мне – суровый взгляд. Потом разворот – взмах – трава. У деда. А у нас замах от плеча и коса впивается в землю.
— Всем корпусом поворачивайся! Что ты руками то машешь! – терпеливо объясняет дед. – И пятку, пятку у косы не задирай!
После получаса мучений первые несколько травинок падают, как у папы. А через три лета покосов и внуки в строю, наравне с отцами.
Автор: Галина Шестакова
