Врач-педиатр Олег Тигбо. На него молилась вся женская часть населения Цветочного бульвара, ибо после исчезновения доктора Ованесяна, он занял его нишу – был добрым ангелом всех рыдающих и температурящих младенцев зоны обслуживания Центральной подстанции.
Как когда-то сказала одна из мам, пришедшая на станцию со здоровенным тортом:
«Ваш доктор Олег приедет, песенку споет – и мой пупырышкин успокоится. А если не успокоится – он еще одну споет».
Олега любили, Олега ценили, Олег всегда был на хорошем счету у начальства и пациентов. Был у него, при всех плюсах, один ощутимый недостаток – прям был в суждениях и высказываниях, без всякого пиетета и скидок на впечатлительность. На все тычки работающих с ним фельдшеров резко отвечал: «Я в институте учился детей лечить, а не задницы полировать!».
Как следствие – вызов к ребенку сына… ну, не сильно уже важна фамилия, важен статус дедули, к чьему внуку было прямое распоряжение главного врача гнать педиатрическую бригаду прям бегом, игнорируя ранее поступившие вызовы.
Богатая квартира-студия, юный, но уже сознающий свою исключительность, счастливый отец двадцати годов, вставший в дверях и требующий от тяжело дышащих после подъема на шестой этаже медиков непременных бахил, ибо ковры и грязные лапы. Под осмотр – фоном перечисление фамилий и чинов, которым он, если что, тут же позвонит, язвительное комментирование всех действий врача и поставленного диагноза, интимно заданный вопрос – за сколько купил диплом?
Я, мол, и без тебя сам разберусь, что у чада пищевая токс… токз…зикоинфекция, короче, тебя, коновала бездарного, сюда для чего пригласили, не побрезгали?
Чтобы ты умничал? Или чтобы быстро вылечил?
Люди, между прочим, устали, спать хотят, а не твой лепет слушать. Под конец – откровенно хамское: «Вижу, твой папаша явно на твоем образовании сэкономил!». Олег остановился, повернулся, дернул головой, оскалился: «Да и твой, вижу – на презервативах жался. Или дешевые брал, или дырявые».
Олега уволили в рекордный срок – за один день. До сих пор в диспетчерской раздаются голоса из телефонных трубок: «Вы нам только доктора Тигбо пришлите… что-что? Как – уволен? КАК УВОЛЕН? ВЫ ЧТО, С УМА ТАМ ПОСХОДИЛИ, НА ВАШЕЙ ЭТОЙ «СКОРОЙ!».
Минус.
Врач Борис Ильинский. Человек с тяжелой судьбой, когда-то – блестящий врач, потом – врач пьющий, потом – врач уволенный. Длительное время живший непонятной, полубездомной, пьяной жизнью, потом – вернувшийся на станцию, помятый, истрепанный, но – бросивший пить и горящий желанием работать.
Несмотря на косые взгляды, целый год беспорочно отработавший на линии, без жалоб, без ошибок в терапии, с идеальным оформлением медицинской документации, равнодушный к зарплате и надбавкам, наслаждающийся почти потерянным счастьем – быть человеком и профессионалом, в котором нуждаются, которого ждут. Те, кто не терял все и не опускался на самое дно – не поймут… Жалоба ушлой соседки, вызвавшей бригаду к бабульке, на чью квартиру она всерьез нацелилась, это все перечеркнула жирным штрихом почерка заявления на увольнение.
Ильинский ушел со станции, тяжело пил, на Цветочном его часто встречали в жутком виде и невменяемом состоянии. Там же и нашли – с проломленной ударом чего-то тяжелого головой, холодного, окоченевшего, с оскаленным страшным лицом.
Хоронили силами станции, родных у него не осталось… ну как – станции, собирали деньги по бригадам, начальство, то, что сидит, повыше, денег на похороны бывшего врача «Скорой помощи» Ильинского найти не смогло. С его, начальства, сконфуженных слов, конечно.
Минус.
Николай Ильич Трунов, «дядя Коля» – для многих поколений фельдшеров, долго и упорно трудившийся на бригаде кардиологии, многих воспитавший, многих научивший премудростям анализа ЭКГ, терпеливо разъяснявший неофитам разницу между депрессией и подъемом сегмента ST, достававший памятные кардиограммы с уникальными патологиями, рассказывающий забавные случаи из практики, живая легенда подстанции, которая инфаркты выслушивает, а потом уж снимает «пленку» — для отчетности, не для постановки диагноза.
Старенький, сгорбленный, в непременном белом колпаке, в очках с диоптриями, с обязательной хитрой ухмылкой, всегда по-доброму насмешливый и ироничный – когда к нему бросался очередной фельдшер или интерн со свежей кардиограммой; в такие моменты он почти всегда приобнимал за плечи, усаживал, разглаживал термоленту аккуратными движениями мозолистых сморщенных ладоней, откашливался, поправлял очки.
И лента оживала – невнятный частокол черных осцилляций на розовой бумаге (частенько – смазано, с «наводкой») превращался в атривентрикулярные блокады, пароксизмы мерцательной аритмии, декомпенсированные «правые» пороки, синдромы Вуда, стенокардию Принцметалла, узловые ритмы второго типа, блокады Самойлова-Венкебаха, синдром Вольфа-Паркинсона-Уайта… все короткими, скупыми, емкими фразами, с непременными примерами и подробным объяснением терапии.
Часто в такие моменты (как правило – в коридоре подстанции, перед диспетчерской), фельдшера, приезжающие с очередного вызова, останавливались, создавая небольшую толпу, слушали, кто-то торопливо записывал на обратной стороне расходного листа или бланка сообщения в поликлинику, наспех рисуя ломаную линию кардиограммы, вполголоса чертыхаясь, когда внезапно отказывала ручка.
Ночной вызов, пьяный джип навстречу, орущий музыкой, оскалившийся хромированным «кенгурятником», длинный сигнал и громкий удар, завершившийся хрустом мятого железа и дерущим уши визгом протестующей резины. Удар пришелся строго в ту сторону «Газели», где дремал уставший за бессонные сутки врач.
Приехавшая первой на место Аня Лян после билась в истерике: «Мальчики, там месиво просто… месиво… понимаете?! КАК ТАК МОЖНО?! МЕСИВО ПРОСТО! Я ЕГО ДАЖЕ НЕ УЗНАЛА!!».
Юноша, опрокинувший машину бригады, невнятно матерясь и сплевывая, постоял какое-то время, глядя на сочащуюся из-под искореженной двери кровь, после — петляя, ломясь сквозь кусты, сбежал. Как показала практика – правильно сделал, ибо негоже сыну некого чина из тех, кто носит непростые погоны, пьяным лететь по встречной в пять утра.
Было разбирательство, длительные допросы, куда-то загадочно исчезла карта вызова, на который ехала бригада, потом – телефонная запись вызова, на который ее отправила диспетчер, бодренькая кампания в местных СМИ на тему «Нескорая «Скорая» ехала по своим личным делам, пока больные ждали – но их покарал случай!», красиво поданный материал в суде, что сей юноша ехал строго по знакам и трезвым, и лишь судьба уберегла молодой и растущий организм от нападения пьяной в дупель бригады врачей-убийц. Дело закрыто. Roma locuta, causa finita.
Щекастое личико сына того самого, дающего сконфуженное интервью угодливо «угукающему» корреспонденту местной телерадиокомпании – мол, да, выжил, сам не знаю, как, бог их простит, врачей этих…
Мертвые, пустые глаза фельдшеров, смотрящих на экран, где распинался оправданный убийца.
Уволившаяся сразу после этого врач Таня Мангусова – пришедшая на смену погибшей бригаде.
«Их лечить после этого? ИХ? ИХ, НАДЕЖДА АЛЕКСАНДРОВНА?!»
Минус.
Минус.
Минус….
Надежда Александровна отшвыривает сигарету.
До утра еще далеко – очень далеко.
— НАДЕЖДА АЛЕКСАНДРОВНА! – гулко, раскатисто.
Она идет торопливо обратно в кабинет, берет трубку телефона, что протягивает диспетчер. Гримасой показывает – тот самый!
— ТЫ, $УКА, СЛУШАЙ МЕНЯ СЮДА! – несется из динамика. – ЕСЛИ ТЫ, bЛЯdЬ ТУПАЯ, СЕЙЧАС ЖЕ ВРАЧА НЕ ПРИШЛЕШЬ, Я ТЕБЯ ЖИВЬЕМ В ЗЕМЛЮ ЗАКОПАЮ! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ТЫ?!
Старший врач на миг закрывает глаза. Где-то в другом конце города сейчас Карину сдают приемному отделению психоневрологического диспансера бледные, злые, избегающие смотреть на нее и друг на друга сотрудники седьмой бригады. Дальше – долгая терапия нейролептиками, постановка на учет, прощание с работой на «Скорой помощи», периодический вылет из ремиссии основного заболевания, последующие госпитализации, медленный, страшный ад для дочери – которая сейчас спит в кроватке, не зная, что произошло с мамой.
Послать эту тварь – длинной, долго вынашиваемой, составленной из специальной подобранных слов, тирадой? Заорать, выплеснуть ему в уши все то дерьмо обратно, которое он лил на диспетчера? Пообещать закопать его ответно, куда глубже, с осиновым колом в брюхо и в простату, дабы не наплодил себе подобных?
Добавить еще один минус в худеющий график дежурств подстанции?
— Ваш вызов принят, бригада будет, ждите.
Щелчок, разъединяющий разговор.
Надежда Александровна тяжело дышит, достает баллончик «Астмопента», встряхивает, переворачивает, впивается сухими губами в мундштук, нажимает на выпускной клапан.
Замирает, ожидая, пока ингалированный бета-адреномиметик растечется каплями по глотке.
Это в математике только минус на минус дает плюс. Здесь же, в реальной жизни, на подстанции «Скорой помощи» — эти минусы встраиваются лишь в кресты. В черные, траурные кресты неспасенных человеческих жизней.
Стук в дверь.
— Да... да?
Парень в красной куртке и черной кепке, глаза с отеками, губы трясутся, майка под курткой одета наизнанку.
— П-простите, вы… в-вы доктор?
— Да, что у вас...?
Он, суетясь, распахивает дверь, аккуратно приобнимая женщину, одетую в ночную рубашку, поверх которой накинута здоровенная, в леопардовых пятнах, шуба. Женщина тяжело дышит, лицо бледное, губы вытянуты в тонкую синюю нить.
— Мама вот… упала… руку, кажется, сломала…
От парня ощутимо пахнет алкоголем, по виду судя – поднял с постели крик упавшей матери. Не скандалил, не орал в телефон, молча собрался, намотал на сломанные кости предплечья импровизированную шину из свернутых журналов и шарфа, привел сюда.
Надежда Александровна выпрямляется:
— Лена, карту оформляй, в амбулаторный укладку давай!
Обнимает пострадавшую за плечи.
— Все, сынок, отпускай, дальше я сама. Женщина, со мной… аккуратненько… дойдете?
— Да дойду, куда ж я денусь… — едва слышно отвечает больная. – Вы простите, что мы так поздно…
Станция пуста, все бригады на вызовах. Надежда Александровна молча накладывает шину (парень, покачиваясь, неловко помогает, придерживая, убирая пальцы, когда надо пропустить тур бинта), колет кеторол в плечо, подтягивает руку к шее бинтовой косынкой.
Дверь амбулаторного кабинета открывается.
— Надежда Александровна, шестая вернулась!
— Везите, раз вернулась.
Парень медлит, рука ныряет в карман джинсов, неловко, стесняясь.
— Доктор, я… вот…
Сняв очки, старший врач смотрит на него в упор.
— Зовут тебя как?
— К-кого? Меня? А… Юра. Юра я. Я это…
— Спрячь, Юра. Не надо.
— Да п-почему не н-надо-то?
Врач и фельдшер шестой бригады уже ведут его мать в машину.
Надежда Александровна крепко сжимает ладонь сына.
— Потому что ты – плюс, Юра. Плюс, понимаешь?
Смотрит молча, пьяно, растерянно моргает. Не понимает.
— Иди, не думай. Иди, говорю! И маму береги!
Сын, оглянувшись, уходит по коридору.
Надежда Александровна прислоняется к косяку двери амбулаторного кабинета.
Зажмуривается.
Хватит минусов. Хватит, Господи, пожалуйста. Потом, если будет твоя воля – плоди их и размножай, пачками, толпами, ордами, поколениями, как пожелаешь.
Ты не вернешь Карину. Не вернешь Ильинского. Не вернешь Альсарову, Керимова, Тигбо, Данилину. Не вернешь дядю Колю. Не вернешь еще сотню тех, кому нет замены и эквивалента.
Дай этой подстанции хоть один плюс.
Или несколько.
Если не будет их – кто будет лечить, отче ты наш? Кто?
Шатаясь, старший врач идет обратно в кабинет.
Надрываясь, звонит телефон.
Тот же номер, по ту сторону трубки ждет тот же голос – беснующийся, злой, ненавидящий. Которому плевать на Юру и его маму, которая стойко терпела боль, пока пешком шла до подстанции через темноту Цветочного бульвара.
— Подстанция скорой помощи номер три, старший врач Васильева, слушаю вас!
Молча слушает ругань.
В голове упрямо бьется: «Минус! Минус! Минус!»
Минус.
Минус…
Автор: Олег Врайтов
