— Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось поможет он моей беде — краснощёкая Ефросинья, схватив с завалинки пирожки, завёрнутые в беленькую косынку, да крынку молока, и подправив съехавший набок платок на голове, поспешила вдаль по улице. Соседка Прасковья, оставшись одна у плетня, вытерла вспотевшее лицо передником, и покивав одобрительно головой, зашагала в сторону своего дома.
Жара стояла невыносимая. Пекло который день. Солнце садилось в красном мареве. Знойный полдень дышал горячим воздухом, как из печи. Звёзды загорались по ночам красными угольями на густом, чёрном покрове небесного свода. Оранжевый, тяжёлый, лунный шар висел всю ночь над избами. А утром вновь поднималось над деревней в парном тумане могучее древнее светило, чтобы начать новый Божий день. Ни ветерка, ни капли дождя, лишь жара.
По дороге в деревню шёл неспешно человек.
Был он тощ, босые ноги его оставляли следы на пыльной деревенской дороге, прямые тонкие волосы спускались на плечи седыми прядками, голубые глаза сливались цветом с васильками, которые нёс он, прижимая ко впалой груди, что-то приговаривая и поглаживая лепестки пальцами. Из одежды было на нём лишь некое подобие штанов — настолько они были трухлявыми и дырявыми, что трудно было в этих выцветших, истончившихся лохмотьях признать какую-то одежду. На шее висел простой гайтанчик — верёвочка с деревянным, самодельным крестиком. Звали человека Яшка.
Возраст его не поддавался определению, ему легко можно было бы дать и сорок, и шестьдесят, и восемьдесят.
— Такое бывает, когда человек блажной, — говорила раз бабушка Шура собравшимся у её ворот ребятишкам.
— Как это блажной, баба?
— Который иначе мир видит, чем мы, — ответила бабушка, — По-своему, по-особому. И душа его, что у ребёнка, чистая да светлая. Оттого может он увидеть такое, что другим неведомо. Его послушаешь, дак вроде как дитя лепечет, меньше вас будет поди-ка, а потом раз — и произойдёт такое, что задумаешься, а ведь Яшка про то баял нам. Иные-то таких дураками зовут, а кто понимат, дак никогда такого не скажет. Особой это человек, юродивой. И не вздумайте дразнить его!
Бабка Шура погрозила своей суковатой палкой, на которую опиралась она, когда выходила из дома погреться на завалинке, далёко-то она уж не ходила, старенькая была, ножки болели.
— Не глядите, что я за вами не угонюсь, надо так поймаю, — добавила она, — Нельзя таких людей обижать.
Но ребятишки народ поперёшный, всё по-своему сделают. Нет-нет, да примутся дразнить Яшку, как увидят, что идёт он по дороге в их деревню.
— Яшка-блажной, съел кошку весной!
А Яшка лишь взглянет на них васильковыми своим глазами, улыбнётся, словно похвалили его, да дальше идёт себе.
Откуда он приходил и куда уходил никто не знал.
Говорили, что ходит он вот так из одной деревни в другую, из села к селу, кто ему хлебушка подаст, кто молочка, кто луковичку. Он не у каждого брал, различал, стало быть, как-то людей по одному ему ведомым качествам. А ежели кто монетку подаст, дак он доставал из котомки своей грязную тряпицу и в неё заворачивал богатство своё вместе с другими такими же медяками.
Сказывали, что после отдаёт он их в храм, что в городе. А ещё сказывали, что молится он по ночам в поле в любую погоду, хоть в снег, хоть в дождь, хоть зимой, хоть летом — всё ему одно. Зимой добавлялись к его худым штанам такие же худые лапти да армячок, вот и вся одёжа.
И давно уж люди подметили, что непростой нищий Яшка-то, что дурачком лишь на первый взгляд кажется, а что там у его в голове, неизвестно. Только мог он всякое предсказать да помочь человеку.
***
Было это, когда пришёл Яшка в их деревню впервые. Весна тогда стояла, половодье. Дороги расквасило. Кругом грязь да вода, талый снег. Лёд на реке тронулся. Река хоть и небольшая, а всё ж таки и не мала. И вздумали ребятишки на льдинах прокатиться. И как только в голову пришло? Трое прыгнули да четвёртого малого с собой утянули, и давай скакать — с одной глыбы на другую.
А их течением всё сносит да сносит, всё дальше от берега. А тут ещё затор образовался, льдины одна на другую полезли, переворачиваются, дыбом встают. В самое месиво робяты попали, Господи помилуй! Бабы по берегу бегают, голосят. Мужики бревно тащут, чтобы по нему до детей добраться, а не удержать бревна-то, сносит его течением да льдинами.
Тут, откуда ни возьмись, мужичок появился на берегу — ненашенский кто-то. Штаны на нём рваные, один пояс от их, дыра на дыре, да армячишко того хуже и босиком. Скинул он с себя армячишко, пошептал что-то и в воду полез.
Так и замерли все на берегу. Мужики первыми опомнились, закричали:
— Погоди, хоть верёвкой обвяжем тебя!
А тот идёт, как не слышит. И увидели все, что река замерла будто, умолк шум трущихся друг о друга льдин и встал бурный поток воды, словно время вдруг остановилось. А мужичок этот идёт как по ровной дороге, словно и не льдины под ним и не река ледяная, а половички в избе. Так и дошёл до ребятишек.
Махонького на руки взял, а остальных троих за собой повёл. И ведь диво — пока они не дошли до берега, всё река стояла! А лишь только последний, замыкающий шествие — Ванька Ефимов, на берег ступил, так и загрохотало вновь, понёсся бурный поток, увлекая в свою пучину и лёд и ветви, плывущие по воде, ломая их и круша всё на своём пути.
Вновь заголосили притихшие, было, бабы, кинулись к мальчишкам, потащили их по домам, согревать на печи да отпаивать горячим отваром с мёдом, а тётка Ефросинья подошла к мужичку, который, накинув на худое тело свой дырявенький армячок, смотрел на реку и шептал что-то.
— Спасибо, матушка-река, что позволила, спасибо, что отдала, вот тебе за то дар…
Расслышала Ефросинья и увидела, как мужичок достал из котомки замызганный платочек и развернув его, вынул монетку и бросил её в ревущий поток.
Ахнула Ефросинья — непростой он!
— Идём, спаситель, отпою тебя чаем горячим да пирогами накормлю, — робко позвала она.
Мужичок обернулся и Ефросинью так и обдало её жаром его васильковых глаз. Ох, непростой он был. Только что смотревшие с мудростью глаза его вмиг сделались простоватыми и даже глупыми вроде как. Лицо утратило свой неземной, особенный какой-то свет и стало обычным. А речи зазвучали нелепо и странно, будто и не он только что так необыкновенно с рекой говорил.
— Ох, и жарко, ох и тепло, — залепетал мужичок, — Да за печью-то глядеть надобно, не то побежит-понесётся, огненным петухом взовьётся, в две избы забежит.
Ничего не поняла Ефросинья, только слова свои повторила, про чай-то с пирогами. Да про себя смекнула — блажной. Не отказался мужичок от приглашения.
Пришёл в гости к Ефросинье в чистую её избу, поел досыта, от новых штанов, оставшихся от мужа покойного, отказался, а выходя из избы поклонился до земли и сказал:
— Спасибо, хозяюшка, за петухом-то гляди, да других предупреди.
Кивнула Ефросинья. Проводила юродивого до плетня и долго стояла, глядя ему вослед, после, опомнившись, крикнула:
— Да зовут-то тебя как, добрый человек?
— Яшкой кличут, — донёс ветер.
Не прошло и двух дней, как ночью загорелась изба у Малашкиных. Уголёк на пол упал, да и пошло-поехало. Недоглядели. Пока то да сё, пока народ сбежался, воду с реки начали таскать, две избы погорело. Дальше не пустили огонь. Лишь после, отдыхая после бессонной ночи, вспомнила Ефросинья про огненного петуха и ахнула. Так и есть, в две избы забежал…
С той поры Яшку в деревне стали ждать, придёт ещё али нет? Пришёл. Когда уж травка майская зазеленела, солнышко землю обогрело. Бабы, завидев его, на улицу высыпали, обступили, каждой хочется вопрос ему задать да угостить нехитрым угощением деревенским. Яшка глянул на них весело, с прищуром, после обратился к стоящей в стороне Насте, которая должна была вот-вот родить впервые и оттого боялась:
— Не боись, девка, завтра гулять будем, имя-то придумала?
— Анисья, — кивнула застыдившись Настя.
— А сыну?
— Коли сын, дак Степан будет, — ответила она.
— Значит завтра Анисью со Степаном величать будем, — и с задором пошёл Яшка в плясовую.
— Нешто двойнята? — ахнули бабы.
Так и вышло, поутру родила Настя сына да дочь. И роды-то на удивление лёгкие было, словно по пятому разу рожала девка.
Надолго Яшка не задерживался, когда придёт в другой раз тоже не сообщал, может и сам того не знал. Жил одним днём, куда Бог поведёт. И каждый раз, приходя в деревню, был вовремя — то корову вылечит, то из леса заплутавших выведет, то подлечит хворого, то предупредит о беде или радости. Откуда он был, не говорил. Годы шли, а он всё не менялся, всё такой же — худой да босой, с крестом деревянным на груди да реденькой седой бородой.
***
— Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось подскажет он мне как быть, — на ходу крикнула Ефросинья Прасковье и побежала навстречу путнику, входящему в деревню. Яшка шёл, прижимая к груди букет васильков. У Ефросиньи сын Василий пропал, ушёл в город на заработки ещё зимой и до сих пор не было от него весточки, извелась она.
Она ещё не успела добежать до Яшки, как услышала его голос.
— Василёчек-василёк, пора и честь знать, к родимому дому ехать, чай уж окреп теперича.
Так и застыла Ефросинья с открытым ртом, сына она Васильком звала. Знать с намёком Яшка букет-то собрал. А Яшка подошёл к женщине, протянул ей букет полевых цветов и улыбнулся:
— До чего васильки-то хороши, вот ведь Божьи создания, ты их в воду поставь, а завтра на заре гостей жди.
Упала Ефросинья Яшке в ноги:
— Жив сынок мой?!
— Да ты что, бабонька? А ну вставай-вставай, некогда тебе лежать, беги пироги стряпать да на стол собирать!
Как сказал Яшка, так и случилось. Утром подъехала к дому Ефросиньи телега, спрыгнул с неё сынок её Василий, а с ним девушка да мужик незнакомые. Пока плакали да обнимались-целовались, пока на стол собирали, и поведал сын, что в беду попал.
Напали на него разбойники, когда он с выручкой домой возвращался. Деньги отняли, а его избили да в лесу бросили. На его счастье ехал мимо сапожник из города, с ярмарки возвращался. Подобрал его беспамятного, к себе в дом привёз, лекаря позвал. Да так и держал Василия в своём дому, пока тот не выправился.
Как стал Василий на ноги вставать, начал его делу своему обучать. Василий к нему шибко способен оказался. А у сапожника дочь была Екатерина.
Приглянулись они с Василием друг другу и захотели судьбу свою связать. Отец их благословил, а вот теперь приехали они к матери, просить её благословения.
— А память ко мне только вчера вернулась назад, — отвечал Василий, — Одним моментом, как по голове кто дал! Я ведь кроме имени своего и не помнил ничего. В тот же миг мы собрались, и поехали, маменька! Как огнём меня всего обожгло! Благословишь ли нас с Катенькой?
Благословила мать и сыграли на Покрова свадьбу весёлую да богатую. Всем на радость.
А следующей зимой вот что случилось.
У Василия с Екатериной должен был первенец народиться. Ждали весной. А тут собрались они к матери в гости приехать. И застала их в дороге метель. День-то был ясный, ничего и беды не предвещало. А как опустились сумерки, так и помело, сначала позёмкой, после всё больше и больше, и вот уж завьюжило, завертело круговертью, повалил снег крупными хлопьями, застилая глаза и лошади и людям. Кое-как виднелась сквозь пелену зыбкая, плывущая в темноте лента дороги, а вскоре и та пропала.
И тут послышался со стороны леса вой. Волки! Они возникли из темноты внезапно, окружив сани. И лошадь понесла, не разбирая дороги. Всё смешалось — небо и земля. Катерина плакала, вжавшись в сани, Василий пытался управлять лошадью, но у него ничего не получалось.
На всём скаку лошадь завернула, чуть было не влетев в невидимое сквозь метель, дерево, а вот сани уже не успели свернуть и со всей силы ударились о ствол со страшным хрустом. Полетели в стороны щепки. Екатерина лежала в снегу. Василия выбросило чуть дальше. Лошадь унеслась в лес, волки за нею. Спустя время застонала Екатерина, Василий хотел, было, встать, и не смог. Ногу его пронзила горячая боль, она была неестественно согнута. Он подполз к жене, оставляя на снегу красный след.
— Жива ли?
— Жива, — еле выдохнула Екатерина, — Началось, кажись.
— Как началось? Ведь не срок ещё! — крикнул в страхе Василий.
— От удара может, не знаю, или от страха, — заплакала Екатерина.
Василий, белый от боли и ужаса, пытался встать и не мог. Тогда он начал снимать с себя тулуп, чтобы подложить под жену.
— Миленькая, не бойся, всё хорошо будет, — послышался вдруг голос из непроглядной тьмы.
— Кто тут? — крикнул Василий.
Из темноты вышел к ним мужичок в дырявом армячке и штанах, с непокрытой седой головой.
— Яшка, — ахнул Василий, и тут же вспомнил, как люди говорили, будто молится он по ночам в поле, и зимой и летом. Он не верил в эти россказни, считая их байками. А выходит всё правда?
— Яшка, что делать? Помощь нужна, в деревню надо!
— До деревни мы сейчас не дойдём уже, — ответил тот, — Не поспеем.
Василий схватился за голову.
— Не бойся, сынок, всё сможем с Божьей помощью, — утешил его Яшка и подошёл к Екатерине.
— Что, матушка, готова ли? Скоро увидишь дитятко своё. Потерпи уж немного.
— Пропадём, — думал Василий, склонившийся над лицом жены и целовавший её горячий, покрытый испариной лоб, — Все пропадём. И Яшка, и я, и Катя, и ребёнок.
От жалости к неродившемуся ещё дитю, Василий заплакал.
А Катя кричала с надрывом, разрывая криком буран, засыпавший поле и лес.
***
Ранним утром, когда едва забрезжили первые розовые полосы на востоке, ко двору Ефросиньи прибежала взмыленная лошадь с оборванной сбруей.
Ефросинья выглянула в окно и ахнула, выбежала, как была босиком ко двору, и упав в снег, заголосила. На её крики сбежались соседи.
— Васькина лошадь, Васькина, — твердила Ефросинья, — Беда случилась, бабоньки, беда-а—а!
Тут же мужики запрягли своих лошадей и поехали по занесённой за ночь дороге, уходящей из деревни. Через час они вернулись, везя на санях Екатерину, прижимающую к груди под платьем младенца, Василия, бледного, с перевязанной ногой, и ещё кого-то, накрытого с лицом рогожей. Когда все сбежались к саням и подняли рогожу, то увидели седые волосы, впалую грудь с деревянным крестом на шее и васильковые глаза, глядящие в небо, но уже не видевшие мир земной. Это был Яшка.
— Маменька, — обняла свекровь со слезами Катерина, — Он нас спас, дитя моё всю ночь у себя на груди держал, грел, под утро мне передал, и армячком своим меня укрыл как я не отказывалась. А сам всё улыбался. А как рассвело, то увидели мы мужиков на санях, а Яшка не дышал уже.
Все плакали. Побежали за повитухой, чтобы младенца да мать обиходить, повели их скорее в избу. В город за тестем да лекарем послали. И каждый по очереди подходил к саням и кланялся лежащему на них человеку…
Яшку проводили в последний путь на деревенском тихом погосте. Поставили деревянный крест. Весной раньше всех зацветают на его могилке жёлтые цветы мать-и-мачехи, распускаются ландыши, а летом расцветают синие, как небо, васильки. Этим летом приезжали на могилку мужчина и женщина на сносях, с маленьким мальчиком, годов трёх. Он положил на могилку букет полевых цветов, все постояли, перекрестились, прочитали молитву и, поклонившись, пошли назад. Только мальчонка замешкался у холмика, махая ручкой кому-то невидимому и улыбаясь во весь рот.
— Идём, Яшка! — позвал отец и мальчонка побежал по неширокой тропинке, поросшей травой и цветами, вслед за родителями.
Автор: Елена Воздвиженская
