Дед Василий помер неожиданно. Такой веселый с вечера, насмеявшийся до колотья в боку над проделками кошки Соньки, он лежал на кровати, вытянув длинные натруженные руки вдоль тела и выставив в потолок побелевший нос и тощую бороденку. Жена его, Наталья, ничего не заметила, она спала всю ночь на печке, так как с вечера у нее сильно болели ноги. Дед, подсаживая ее на печку, ворчал:
— Говорил тебе, не ходи по дому в тапках, чуни есть! Морозы стоят лютые, здесь тебе не Москва, а Сибирь!
Проснувшись чуть свет, бабка потихоньку спустилась с печи на лавку, оделась потеплее и пошла по хозяйству. Затопила печь, обиходила скотину, запарила для поросенка корм и сварила борщ. Ближе к девяти часам начала нетерпеливо погромыхивать посудой и ворчать себе под нос на заспавшегося мужа. Подойти и просто разбудить она не решалась, этого дед не любил, и в начале их совместной жизни пугал ее, если она подходила к кровати. Каждый раз он это делал по-разному, и, она, не успев подготовиться, вздрагивала, иной раз вскрикивала от неожиданности, а потом долго обижалась.
— Ведь слышит, что я гремлю посудой, значит вставать пора! Нет, будет вылеживать, пока у меня терпенье не кончится! Но сегодня он что- то совсем заспался, время десятый час, а он ни гу-гу — подумала она.
— Вась, а Вась! Ты бы поднялся что ли, время-то, завтракать пора, да и соседу ты помочь обещался — сказала она от двери.
В ответ – тишина. Наталья в сердцах шваркнула пустую кастрюлю с крышкой на пол. Поднявшийся грохот наверняка должен был разбудить и поднять этого лежебоку, любившего зимой поваляться под одеялом подольше. Но он не встал. Это было странно, и бабка подошла к кровати, подсознательно ожидая подвоха. Одного взгляда на лицо мужа хватило, чтобы понять, что он умер. Она, пошатываясь, дошла до стула и села.
Слезы, катившиеся по ее морщинистому лицу, мешали ей смотреть, и, она, всхлипывая как маленькая девочка, утиралась краем фартука.
В дверь постучали, и в комнату вошел сосед, который так и не дождался своего помощника, обещавшего вчера прийти ремонтировать сани. Увидев плачущую бабку и восковой нос Василия, он все понял. Снявши шапку, перекрестился, и пошел созывать соседок на помощь.
Вызвали фельдшера и тот, подтвердив смерть от возраста, все записал и ушел. Собравшиеся бабы, утешая Наталью, обмыли деда, обрядили его в новый костюм и положили на столе в горнице. Молодые парни и мужики пошли с лопатами, ломами и кирками на кладбище. Сильные морозы начались недавно, и была надежда, что могилу все — таки удастся выкопать. Бабы в доме занялись приготовлением к похоронам, готовили поминальный стол и потихоньку, соболезнуя, утешали Наталью.
Пришли с кладбища мужики. Земля успела промерзнуть и поддавалась с трудом. Они разводили костры, отогревали, а потом долбили кирками и ломами слегка отошедшую землю.
В горнице читалка потихоньку бубнила псалтырь, ей вторили старухи, пришедшие помолиться, они каждый раз сходились на чьи-то похороны и каждый раз гадали и предрекали кто из них следующий кандидат на кладбище. Из горницы пахло свечками, ладаном и печалью. Бабы поднесли работникам по стопочке, те, оттаивая и переговариваясь, похлебали горячего борща и пошли менять уставших приятелей, в сотый раз говоривших, что могилы надо копать с осени, ведь зимой земля как железо, кирка отскакивает.
Только на четвертые сутки удалось, наконец, сделать все как следует. Мужики подхватили на длинные полотенца гроб с покойником и понесли его по скрипучему снегу к кладбищу. Вдову вели под руки молодые девушки, исплакавшаяся и обессилевшая Наталья шла, едва переставляя ноги.
А две соседки, оставшиеся в доме, стелили на столы скатерти, передвигали лавки и стулья, расставляли тарелки и стаканы, в очередной раз, пересчитывая приборы, чтобы никто не остался обиженным. Судачили о Наталье и ее старике, что без родни и без детей жили на свете, и гадали, как-то теперь бабка будет одна. Вдруг они услышали нестройный шум, топот, хохот, и даже гармошку.
— Что-то они слишком быстро управились нынче — говорили женщины между собой.
— И чего ржут? Какой дурак гармошку притащил?
— Тут двери отворились и в дом ввалились молодые ребята и девки. Практически на руках они внесли плачущую и смеющуюся Наталью, а следом за ней через порог шагнул…покойный дед Василий! Обе соседки как по команде выдохнули:
— Ох!
И плюхнулись толстыми задами на лавку. А дед растолкал молодежь и ринулся к печке. Прильнув ладонями, щекой и всем телом к печному зеркалу, и постояв минутку, он повернулся к ней спиной и, покряхтывая от удовольствия, произнес:
— Натуся, золотко мое, стопочку бы мне, да рыбки солененькой с хлебушком. Ух, и промерз я, студено нынче!
— Наталья поднесла ему водочки и хлебца с его любимой закуской и защебетала:
-Щас, Васенька, щас, горячих щец тебе налью, щас!
— А борщ? Я же просил борща давеча!
— Да съели мы твой борщ, дед, когда могилу тебе копали! Засмеялись ребята.
-Уже и рассольник съели, и лапшу куриную, и пельмени нам твоя жена готовила!
— Это сколько же дней, как я помер в этот раз?
— Да нынче уж четвертый день!
— Четвертый? А в последний раз было восемь.
— Как в последний раз?
— Да это у меня бывает, правда редко очень. Я на фронте прямо в бане помер. Помылся, стал одеваться, сел на скамеечку и помер! Хорошо командир мой Серега, знал, мы с ним еще в гражданскую вместях были, он и велел не хоронить, а снести на холод. Ну, вот я там, на холоду, и пролежал восемь суток. Ох, девки, ишшо щец налейте! И чайку, Натуся, чайку! Ох, хорошо!
При этих его словах в комнату ввалился фельдшер. Увидев деда Василия, он приткнулся на лавку, пару раз хватанул ртом воздух и просипел:
— Слава Богу! Не закопали! А я думал, как откапывать теперь будем?
Чуть отдышавшись, он пояснил:
— Помер-то он в субботу, я и не торопился оформить, выходные все до понедельника. Живым время дороже, нынче успевай поворачивайся с гриппозными, а потом забыл! Вот грех-то! Стал я его бумаги оформлять, а в карточке написано — «Не хоронить! Подвержен летаргии! Вызывать врачей из района. » Я уж вызвал, завтра приедут, вот дела-то! Бабы засуетились:
— Да вы садитесь к столу Степан Степаныч! Поминок нет, так лучше отпраздновать всем миром воскресение из спящих деда Васи!
— Да, уж! Воскресение из спящих!
Покачала головой читалка, и перекрестилась.
Фельдшеру поднесли стопочку, усадили за стол и праздник покатился как по маслу. Ребята говорили:
— Мы его до могилы донесли, уж на табуретки гроб поставили, а он как поднимется, и говорит, а чего это, мол, так холодно? Мол, печка что ль погасла?
— Мы чуть не попадали все!
Они расхохотались, гармонист заиграл плясовую, и молодежь ринулась на круг. А фельдшер стал спрашивать деда, мол, как же все это у него обнаружилось?
— Я в первую мировую уже два года отслужил, когда она началась. Я все с лошадками, да стрелять хорошо приладился, с винтовки да с маузера. Наш капитан меня за это любил очень. Несмотря, что я молодой. Он меня и старикам в пример ставил за стрельбу, и перед строем хвалил, и так мне завсегда награждение было. То бывало, денег пожалует, то чарку поднесет.
— А сколько тебе было лет?
— Да сколько? Я с девяностого. А война началась в четырнадцатом годе. Вот и считай. И вот меня, вот-так и хватила моя болезнь-то. С вечера в казарме лег, а утром мертвый! Переполох был! Ни ран, ни болезней, а покойник. Ну доктора вызвали, он меня осмотрел и сказал- Не хоронить!
Тут фельдшер засомневался:
— Летаргию определить практически невозможно.
— Да уж я не знаю, доктор — то был старый, опытный. Как то распознал. Ну и не закопали меня, и я на третьи сутки встал. Уж как капитан-то мой был рад! Он там по стрельбе поспорил с офицерами, а я возьми и умри! И воскрес. И спор его выиграл. И после первого же боя, как я отличился в стрельбе, и пакет вовремя доставил и вышел мне первый мой Георгиевский крест.
Меня тогда подранили здорово. Капитан ко мне в лазарет ходил, наказал доктору, чтобы меня на ноги поставили. А потом капитана убили, царствие ему небесное! Жалко, хороший был мужик, ни разу солдату в зубы не дал. Да, а меня опять ранило, осколком. Это мы в разведку пошли, а нас обстреляли. Это уже был мой второй Георгий. И домой отправили. Воевать я уже не мог. А потом в гражданскую воевал, и вот там-то я и познакомился с командиром, с Серегой. Он тогда рядовым был, как и я. Ну я ему и сказал, что бывает у меня такое, что вроде смерть, а она не смерть. Он не поверил, а через год примерно и приключилось со мной опять.
Серега, друг- то мой возьми и скажи фершалу, что хоронить меня нельзя. А тот у нас шибко ученый был, слова всякие знал, книжки все нам умственные читал, вот он и сказал, что значится я ёг- брамин, и еще слово такое – хвеномен, во как! Меня тогда в обозе везли, когда я очнулся. И ребята меня все «брамином» потом звали. А в Отечественную я…
— Тут кто то из молодых парней сказал, что на Великую Отечественную его не должны были брать, по возрасту.
— А я написал Сереге. Он тогда выучился, полковник уже стал. И я с ним добровольцем на фронт, мы ж одногодки. Я пару разов в разведку сходил, а что, старик с бородой, возраст-то не призывной у меня, ну, навроде охотника. А потом после ранения переподготовку прошел, и снайпером до конца войны, до победы. И награды имею, эвон, на стенке, видишь, фотография, это мы в Берлине самом.
— А Наташа-то твоя, что же не знала ничего?
— Про все знала, акромя сна моего. Я уж думал, не будет больше, время то, сколько прошло, я и сам забыл. Мы ведь сошлись с ней после войны. Ее семья вся погибла, и моя тоже. Одинокие были обое — два. Вот и сюда приехали, я тут у бабки в райцентре гостил, бывало раньше. Так пятнадцать лет тут и живем.
Он повернулся к жене и укоризненно покачал головой.
– Натуся, а что же ты меня в этот костюм обрядила, я же тебе велел, коли помру, в коричневый одеть? Он еще крепкой, а этот новый совсем ненадеванной, продала бы, коли нужда в деньгах! — Наталья махнула рукой.
— И будешь ты перед Богом в старом костюме стоять? Чтобы он сказал, что бабка, какая жадная, новый костюм пожалела. Нет уж. Кабы не было бы нового, тогда ладно. А новый есть, значит новый!
Дед махнул рукой.
-Экая супротивница!
Гармонист заиграл – «Калину», и женщины запели хором, поглядывая друг на друга, выводя всю песню до нотки. Девчата подхватили, допели, и гармонист никого не спрашивая завел- «Вот кто-то с горочки спустился» .
К женскому хору потихоньку присоединились парни, потом пропели
— «И кто его знает» — Руслановскую, а потом совершенно неожиданно- «Пять минут» -из фильма, и «Распрягайте хлопцы кони», а потом про …"девушку полумесяцем бровь". Все рассмеялись и вдруг бабка Наташа с удивлением услышала:
Дед Василий учудил, На кладбище угодил,
Как за водкой в магазин, Прогулялся ёг- брамин
Все грохнули хохотом, и пошли частушки одна за другой! –
Дед с печки упал, с медными ключами,
себе задницу отбил двумя кирпичами.
–Лейтенант, лейтенант, хромовы сапожки,
если девки не дают, попроси у кошки. –
Наша Дуся заболела, перестала водку пить,
а на двери написала, без пол-литры не входить.
–Говорит старуха деду, я в Америку поеду,
ах ты старая п…, туда не ходют поезда!-
Ох Калуга ты Калуга, на печи лежит дерюга,
на дерюге подушка, на подушке старушка,
на старушке старичок, направляет червячок!..
... – все опять захохотали.
И посыпалась дробь каблуков и топот валенок. Девки, взвизгивая, приплясывали, и по очереди с парнями сыпали частушки одна солонее другой. Гулянка затянулась допоздна. Расходились по домам при полной луне, тихом шорохе осыпающегося инея и потрескивании деревьев от мороза. И долго еще слышался на улице молодой смех. Наталья заперла двери, убрала в новый сервант перемытую женщинами посуду. Дед передвинул стол, лавки и стулья, и стал раздеваться. Уже сидя на кровати, позевывая, спросил:
— Наташ! У нас деньжонок-то не осталось, все прогуляли?
— Почему все? Потратились, конечно, но немного есть. А тебе на что?
— Да я давеча не успел тебе сказать, Серега письмо прислал, надо в райцентр ехать. Там в военкомате для нас он телевизер передал. Сын его был, проездом, завез. А деньги нужны, машину нанять, да там мало ли что? Антенну купить, провода надо, он так написал. Будем с тобой дома кино глядеть, да новости. Все повеселей!
— А ты Вась, не помрешь опять-то?
— Не боись! У меня в последний раз на фронте было, а это почитай двадцать лет назад. Поживем ишшо!
Автор: Еленушка Андреевна
