Он сидел на берегу Байкала против длинных удилищ и обреченно смотрел на мертвые поплавки. Сухой, седоволосый, высокий дед. Я подошел.
-Что, отец, не клюет?
— Нет, не клюет, — ответил он, вскинув на меня белесые, словно выцветшие глаза.
И по акценту и по виду его я понял, что передо мной иностранец.
-Откуда вы? — спросил я, подсаживаясь к нему.
— Я немец, — ответил он.
— О-о-о, там, наверное, рыбалка получше, чем у нас, там клюет, — сказал я.
Немец опять вскинул на меня глаза и усмехнулся.
-Там рыбалка не та, и рыба не такая, — сказал он.
— Отчего же?
— Там слишком много посредников между тобой и рыбой: удочки — пожалуйста, какие хочешь. И червяка могут насадить, и даже рыбу на крючок подвесят, какую хочешь. Там на каждой рыбе бирка: сколько сантиметров, какой вес и сколько стоит. Там ты несвободен. Все регламентировано. Здесь, в России, я могу спокойно поставить палатку на берегу Байкала или в лесу, и никто не придет и не заявит: этой мой берег, мой лес, убирайся! Здесь я чувствую себя свободным.
Я напитываюсь этой свободой. Я не чувствую здесь себя кроликом, загнанным нашей хищной системой в угол. У нас там нет выбора. Здесь — пожалуйста.
Вы, русские, просто не цените то, что имеете, и потому пытаетесь жить так, как на Западе. Вы просто не знаете, к чему стремитесь. Вы не жили там, и вам не с чем сравнить. Все те ценности и блага, которые пропагандирует Запад, это красивая реклама, обещающая рай, но не обольщайтесь. За этой красивой вывеской скрывается ад.
Здесь вот: я и Байкал, я и рыба. Захочет — клюнет. Если поймаю, то в моей воле отпустить ее или сварить из нее уху. Я свободен в поступках.
Услышать такой от иностранца было для меня полной неожиданностью.
— И часто вы бываете в России? — спросил я.
-Я люблю Россию, — сказал немец.
— Мне приятно слышать это от вас, — сказал я, — но одно непонятно: обычно все ругают Россию, считая ее дикой страной.
— Я много путешествовал, — сказал немец, — объездил большую часть мира, но нигде такого народа, как в России, не встречал. Вы особый народ, у вас другая душа, другая энергетика. У вас другой, особый дух. Я напитываюсь им, когда бываю в России, и мне хватает этой зарядки на год, иногда больше.
— Тогда почему бы вам совсем не переехать в Россию?
— Я немец, я по духу немец, потому что воспитывался в той среде. Я никогда не стану русским, сколько бы здесь ни жил. Это нужно родиться здесь, жить и воспитываться в этой среде.
-Да, убедительно, — сказал я, — вы, наверное, профессор философии?
— Нет, я инженер-механик. Когда-то давным-давно, когда вас еще на свете не было, будучи студентом, я приезжал в Россию. Мы дружили с русскими студентами. Отсюда и русский язык я выучил. Но связывает меня с Россией не это, а война. Я воевал против вас. Был солдатом вермахта. И тогда я впервые узнал, кто такие русские.
Он замолчал и посмотрел на меня выжидающе. Но я промолчал.
Однажды наша резервная часть зашла в русский городок, который был разрушен нашей артиллерией и авиацией полностью, продолжил он. От домов и зданий торчали остовы. Все взрослое население городка или сбежало, или было убито. Городок казался мертвым. Мы стояли здесь неделю, и за это время я не видел ни одного гражданского человека.
Как-то при дележе мне не хватило продовольственного пайка, и я пошел на склад, чтобы получить его. Иду мимо развалин и вдруг вижу, на глыбе из-под фундамента сидит парнишка лет 10–11 в телогрейке, в суконных штанах, на ногах кирзовые сапоги. А у меня всегда при себе была шоколадка — на всякий случай.
— Эй, мальчик, — позвал я, — иди сюда, на шоколадку.
Он посмотрел на меня ненавидящим взглядом и не тронулся с места. «Не возьмет, —понял, — умрет, а не возьмет». Тогда я сам подошел к нему и положил шоколадку возле него на камень.
Через некоторое время возвращаюсь назад с пайком и вижу такую картину: вокруг паренька собрались семеро малышей от трех до пяти лет, не больше. И он делит им эту шоколадку. Увидев меня, малыши насторожились.
— Не бойтесь, — успокоил их паренек, — это добрый немец.
Разделил, а себе, я вижу, не взял ни крошки.
-Что же ты себе-то не отломил? — спросил я.
— Я не хочу, — ответил он.
— Но ты же голоден, я вижу: кожа, глаза да кости остались.
— Я не могу есть, пока они голодные, — сказал он. — Они еще очень маленькие и всегда хотят есть. А я потерплю, пока наши не придут.
Что-то всколыхнулось у меня в груди. Я снял свой ранец и вытряхнул все содержимое перед парнишкой. И увидел, как он побледнел.
— Вас как звать, — спросил он.
— Курт.
— А меня Вася. Спасибо, дядя Курт.
Детишки ошалело смотрели на кучу продуктов, и я думал, что они вот-вот бросятся на них и начнут запихивать себе в голодные рты хлеб, колбасу, шоколад. Но они стояли молча, глядя на продукты, на Васю, на меня. Наконец Вася достал из-за пазухи тряпицу, разостлал ее на камне, вынул из кармана штанов складнишок, взял булку хлеба, разрезал ее на ломтики по количеству детишек. Потом взял кусок колбасы и сделал то же самое. Ребятишки стали подходить к нему и он раздавал им хлеб и колбасу.
— А себе, Вася, почему ты себе кусочек не оставил? — удивился я.
— Я потерплю, — сказал Вася, — я не могу есть, пока они голодные.
— Но ты же умрешь так с голоду.
— Я не умру, я обязательно дождусь своих. И им не дам умереть, — сказал он, кивая на детей.
Я ожидал, что эти изголодавшиеся крохи мигом проглотят свои кусочки. Но то, что я увидел, потрясло меня. Они откусывали по маленькому-маленькому кусочку хлеба с колбасой и долго-долго жевали. Видимо, так учил их Вася. А одна малышка, съев примерно половину своего пайка, подошла к Васе.
— На, Вася, ешь, я наелась, больше не хочу.
Слезы сами собой покатились из моих глаз. Я побежал оттуда, чтобы дети не видели, как я плачу.
Я увидел, как из выцветших глаз старика потекли слезы. Он достал из куртки платок и стал вытирать их, пытаясь улыбнуться мне.
— Вот видите, как глубоко сидит, — показал он на грудь, -не могу вспоминать без слез. Будь проклята любая война, и пусть будут прокляты вовеки те, кто развязывает войны, кто сеет вражду и ненависть между нами. Курт вытер слезы, высморкался в платок и успокоился.
— С тех пор я стал собирать кусочки хлеба, колбасы, любые остатки пищи и носить их Васе. Мои товарищи смеялись надо мной. Они знали, что я очень любил собак. «Русских собак кормишь?» Если бы они знали, каких «собак» кормлю, меня бы, наверное, расстреляли, а их бы отправили в Германию или в концентрационный лагерь.
Когда наша часть стала отступать из города, я забежал к Васе попрощаться. Вместо семи я увидел пятнадцать малышек. Где только он их отыскал? Они сидели в подвале и что-то хлебали жидкое из алюминиевых чашек. Видимо, Вася умудрялся им что-то из чего-то варить. Я отдал ему накопленные продукты и обнял на прощанье. Он не сопротивлялся.
— Вася, как бы я хотел, чтобы у меня был такой сын, — сказал я ему.
— Дядя Курт, а вы приезжайте к нам в гости, когда кончится война и мы победим, — сказал он.
И вдруг я почувствовал, как кто-то тихо дергает меня за штаны. Я увидел у своих ног ту малышку, что предлагала Васе свой кусок хлеба.
— Дядя Курт, возьмите подарок, — пролепетала она.
И протянула мне вот эту куклу. Видимо, самое дорогое, что у нее было. Вот она.
Курт расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана против сердца маленькую тряпичную куколку, в какие играли еще наши бабушки и прабабушки. Я протянул руку, чтобы взять ее и рассмотреть поближе. Но Курт горячо запротестовал:
— Нет, нет, нет, я никому ее в руки не даю, никому. К ней прикасались только руки той девочки и мои. Это моя святыня, мой оберег, моя память. Она постоянно со мной. Я даже спать ложусь с этой куклой. Когда я беру ее в руки, то вижу глаза этой девочки: большие, голубые. И я вижу, что это не человек — это ангел во плоти.
— И что, вы приезжали в этот городок, пытались найти Васю? — спросил я.
— Да, пытался, но у кого бы я ни спрашивал — никто не знал ни про Васю, ни про ребятишек. Видно, пришли после нас русские, определили малышей по детдомам. А Васю скорее всего в госпиталь. Я надеюсь, что он все-таки выжил. И куда его увезли, одному Богу известно. А о том, что он спас пятнадцать детей, Вася, видимо, никому не рассказывал. К тому же в вашей стране это, наверное, не такой уж исключительный случай.
Если бы Гитлер был знаком хотя бы с одним таким парнишкой, как Вася, он бы никогда не пошел воевать против России. Народ, у которого такие дети, победить нельзя.
— А как вам нравится Россия после перестройки? — спросил я.
-Совсем не нравится, — сказал Курт. — Вы становитесь похожими на нас: такими же расчетливыми, рациональными. Бабушка, которая раньше могла усадить за хлебосольный стол и истопить баньку запросто так, от души, теперь считает каждое полено. И если ты иностранец, то тебя пытаются ободрать как липку.
Теперь, чтобы напитаться вашим духом, я еду все дальше и дальше от центра, в глубинку. Здесь еще жив русский дух.
Плыву я, например, на катере по Байкалу, дарю матросу значок с видом моего города, а он мне взамен снимает с рук позолоченные часы и дарит на память.
Наши, европейцы, так бы никогда не сделали, а русские могут. В трамваях, автобусах, такси мне место уступают молодые люди, и я искренне рад этому.
Русский народ — особый народ. Нельзя его подминать под рынок и тем более пытаться уничтожить, как это огласила однажды госпожа Тэтчер. Русский народ — это душа мира, это совесть мира, это дух мира.
Уничтожь Россию и мир рухнет.
Слова немца тронули меня до глубины души. Я встал, он тоже поднялся, и мы крепко обняли друг друга.
-Спасибо тебе, отец, за душевные слова про нас, за детей, за Васю спасибо.
Старик опять прослезился.
-Ну вот, подпитал и ты меня духом своим, — сказал он, вытирая слезы.
— Теперь год-два еще протяну. Мне уже скоро девяносто стукнет. Всем говорю, что мне за семьдесят. И люди верят. А я уже дни считаю. Все надеялся Васю встретить. Каким он стал? Как сложилась его судьба? Не довелось. Теперь только там, — он показал на небо. — Я стал часто видеть его во сне. И почему-то таким же мальчишкой, каким я видел его в последний раз.
— Долгих лет жизни тебе, отец. — сказал я.
И отвернувшись, быстро пошел вдоль байкальского берега. Я не хотел, чтобы этот человек видел мои слезы. Русские не любят, когда их слезы видят другие...
Автор: В. Лошаков
