Вот, скажем, сидит графиня или там герцогиня — всяко благородная дама в своём будуаре. И кушает кофий.
Утренний. Может даже с меренгой. Или нет.
Кушает. Такая вся в пеньюарах и нежная душою. И перед ней ещё томик стихов.
Ну не знаю. Ну пусть будет Дельвиг. Или Жуковский. Или Байрон.
И вот она кушает кофий и читает стихи. Восторженно. Возвышенно. Пальчиками тонкими странички перебирая.
И под ногами на подушечке спит у ей её маленькая нежная тонконогая левретка...
И в душе у нее (у графини) поют херувимы, а в мыслях у неё одни вензеля, завитки, балы, корсеты и турнюры, а также неженатый граф Петр Петрович Петров, который намеревался прибыть к обеду.
И тут, её трёхцветная блин, кошка Урсула — скотина и террористка вышибает головой дверь, на фиг, будуара, со всей дури херачит прям по обоссавшейся от ужаса визжащей собачке ногами своими, потом лезет вверх по пеньюару, кровавя графския коленки и арбузные груди, забирается графине прямо на папильотки, там с этих папильоток сигает на этот туалетный столик, прям мордой своей крестьянской в меренгу, а ногами в кофий, и потом этими ногами по томику Байрона, прохрустев (прощай, Байрон), взмывает на эти бархатные венецианские шторы и туда сюда на них начинает качаться, что-то героическое вопя. Вся в меренге, кофие и в папильотке.
Вот мне что интересно. В этой ситуации её сиятельство же должна изысканно так привстать, вынуть край пеньюара из лужи ссанья, утереть пальчиками кровь с лица, поправить локон и нежно молвить...
— Ах Урсулушка-голубушка. Доброе утро.
НЕ?
А иначе ж она ж не графиня, а какая-то базарная баба. Не?
...Не, она должна упасть в обморок, поднеся пальчик к вискам... а вбежавший на шум слуга Ванька должен даму аккуратно с полу приподнять и запричитать:
— Ах, итить тя сапогом в то самое место, Мурсула, падла ты лупоглазая... Ухайдокала грахвиню опять, сучье племя!
