Непрерывный свист в голове, ушах, ломота во всем теле, не давали Митяю сосредоточится на чем -то важном, от которого, он точно знал, зависело очень многое в его жизни, или может даже от этого зависела и сама его жизнь.
Свист не просто гудел или свистел, он наигрывал давно забытую мелодию: то ускоряя набранный темп заходясь в истеричном свисте, то резко оборвав и на чуток замерев растекался шипением и клекотом, как родник вырывающийся из — под огромного валуна.
Митяй никак не мог вспомнить, что это за мелодия и откуда она ему так знакома, ведь к фанатам музыки, это тоже откуда — то знал, он не относился.
Музыка ему нравилась, она как бы расслабляла его уставшее тело, давая ему самому, не завися ни от кого, выбрать удобную для него позу.
Ощущение тихой радости, небольшим ручейком, разливалось по его телу, заполняя собою все больше и больше пространства.
Оно радовалось, но просыпаться и шевелиться не хотело, так и лежало мертвым грузом, как забытая на лавочке кем-то сумочка.
Внезапно, как от яркого света, у Митяя зарезало в глазах. Превозмогая эту резь, выступившую слезами в глазницах, он все таки приоткрыл глаза, превратив их в узкие щелочки.
Потолок закачался белым парусом, то приближаясь к щелочкам глаз, то удаляясь, превращаясь в ярко- желтую смесь, на которую до слез, было больно смотреть.
Митяй, не закрывая глаз, терпел эту слезливую резь, боясь снова очутиться в темноте, как клаустрофоб в замкнутом круге.
Его разум еще не предпринимал попытки определить его местонахождение, но что он жив, черт побери, было ясно, как день.
Скосив глаз немного в сторону, насколько позволяла резь, Митяй увидел очертание большого окна, « как в больнице» пронеслась мысль в его в голове и через некоторое мгновение, прочно осела там.
Теперь он вспомнил все: приступ на этот раз был посильнее предыдущего и всерьез напугавший его.
Выползая в коридор за хоть какой-либо помощью, он успел заметить взволнованное лицо соседки, выходящей из двери своей квартиры.
И еще вспомнил визгливый вой неотложки, который преследовал его до полного отключения сознания.
Услышав шум с другого бока, Митяй с натугой осторожно, словно не свою, повернул голову в ту сторону.
Санитарка, повернувшись к нему своими округлыми формами, которые не смог скрыть даже просторный халатик, усердно мыла пол под соседней кроватью.
И Митяй бы не был Митяем, если бы не подумал, что "вот какое счастье привалило " и не провел бы тыльной стороной руки по округлому месту, попридержав ее на некоторое время в самом внизу.
Тело под халатиком резко дернулось, но повернулось не спеша, как бы смакуя проговоренные только что слова.
— Мужики, кто из вас говорил, что он не жилец...сознавайтесь. Жить он еще будет и уже здоров — хоть завтра выписывай. Вон как облапошил меня, наглец. Нет, вы только посмотрите на него, каков ловкач. Видит баба задом стоит, чего же ручонки свои не протянуть.
Из-под надвинутой на лоб косынки на Митяя, искрясь смехом, смотрели серые глаза приятной на взгляд, женщины.
— Попить бы мне, чуток... По другому ведь тебя и не дозовешься... — Тут Митяй решил сыграть на своей немощности .
— Вижу, что с юмором, вижу. Но пить то тебе разве можно, вон какая операция была сложная, кишки не один раз промывали. Пойду-ка я спрошу у врача, да и нет тут у тебя ничего из питья.
Санитарка вышла из палаты, а Митяй и впрямь с трудом сглотнул, царапающий пересохшее горло, ком.
Пить хотелось сильнее, чем проснувшемуся с бодуна и в поиске питья он посмотрел на тумбочку, на которой кроме чьей-то чайной ложки, ничего не было.
— Ну добро пожаловать в наш коллектив. — проговорил тучный мужик с соседней кровати, поворачиваясь к нему, рукой придерживая бок.
— Я Иван...апендицит вот вздумал бунтовать на старости, едри его, гадость какая. Зять успел довезти: так переживал...так переживал за меня. Да что ни говори, родная ведь кровь по внукам. — проговорив, он как-то уж по детски рассмеялся, на что Митяй обратил свое внимание. Такой большой и тучный, а тут тебе смех детский. Надо же, и такое бывает.
— Добряк ты Иван. По всему видно, что хороший мужик, а зять не дурак у тебя отношения портить, вот что я тебе скажу. — говорящего Митяю не было видно, тот лежал у самой стены, а приподняться и посмотреть еще не было сил.
— А меня Василием кличут, сахарный задолбал, уже два пальца отрезали. Не дать резать, тоже не резон, короче поживем сколько Бог отмерил, да и все тут. Ты это, если к тебе некому ходить, бери у меня, моя приперла на всю палату хватит, попить там или перекусить что.
Митяй непроизвольно шумно выдохнул из себя воздух и прикрыл глаза, показывая всем, что якобы задремал.
На лбу что ли у меня написано, что ходить некому, вишь, как бросилось сразу им в глаза. — впервые с какой — то горечью. подумал он.
— А тот рядом, что храпака дает, Алешка, салага еще. То ли силенок не хватило, то ли , что выпивши был, не удержал бензопилу и полоснул себе по ляжке.
Склеили, что смогли, заштопали, а как ходить будет, время покажет.
Бегает тут к нему одна: жена, не жена, брак гражданский у них, но скоро видно отбегается, ругаются они напропалую.
И так у него впереди неизвестность одна, так и она жару поддает еще немалого. Эх, эти бабы...У некоторых ни ума, ни извилины.
Прислушиваясь к звучащим голосам, Митяй вспоминал свое из жизни, мысленно сравнивая с услышанным .Он ведь Митяем не сразу стал, был и Дмитрием и Николаевичем был.
Семья была, да какая семья, их аж три было, да сплыло.
Какая-то досадная горечь, наверное впервые заполнившая его душу, зарезала песком в глазах, открывая как бы вид со стороны, на его промахи и неудачи.
Отслужив в морфлоте, явился он в свое село бравым молодцем, одни брюки-клеш, чего стоили.
Многих девчат доводил до слез, ну не те были, не его, пока не остановился на белобрысой Светлане.
Пять лет в ладу прожили, как один год, да утопла Светка. Не захотела переходить речку зимой в обход по мосту, быстро ей видишь ли на тот берег надо было.
Но на самой середине провалилась, там, где быстрина даже подо льдом была. Пока люди добежали, в полыньи уже никого не было, один платок плавал, распластавшись, как хвост павлиный по всему водяному кругу.
Ныряли весной, может где за корягу зацепилась, да где там.
Нырнешь в одном месте, а выныриваешь совсем, черт знает где, такое течение там было.
Ничего после нее не осталось: ни ребенка, не получалось почему-то, ни могилки, так пустой памятник на кладбище стоит, да и только.
Ходил он первое время к нему, плакал, жаловался на жизнь без нее, обижался, что не спросясь бросила.
Да со временем притих, закрутила жизнь по новому кругу.
Второй его семьей была Катерина, фельдшером в медпункте работала. Познакомились, когда поранив руку, он обратился к ней за помощью.
Жила она без мужа, с малолетней дочерью.
Ну и доходился, пока своя не получилась. Все бы ничего, да после Светки выпивать начал.
Думал семья да ребенок остановит, а оно нет, не помогло и это.
Ох и намучилась с ним Катька, выискивая его по закоулкам возле магазина или пивной, да и под чужими заборами находила и тащила домой, чтобы зимой не замерз, летом не простыл.
А однажды пьяный, в запале, руку на нее поднял и не выдержала ее душа, собрала она детей, кое-что из вещей и уехала неведомо куда.
С тех пор ни слуху и ни духу. Пытался в начале узнать через знакомых что и где они, да как-то все начатые поиски до конца не доводил, не хватало у него ни упорства, ни терпения.
А потом и не так уж и нужны те поиски стали: с работы уволили, на хорошо оплачиваемую не принимали.
Так и превратился из Николаевича в Митяя.
Бывало по ночам чувствовал на своей шее ручки дочери, нежно обнимавшие его, а проснувшись в угаре, долго не соображал, что это с ним было.
Так и жил, не изведав дочерней ласки, и не окружив ее своей.
— Что тут наш новенький, приходил к нему кто? — голос санитарки вывел Митяя из череды грустных мыслей, но глаза открывать он не стал.
— Да не было к нему никого, может попозже придет кто. А так задремал он, мы не шумим, пусть поспит. — голос Ивана снизился почти до шепота.
— Я вот компотику ему принесла, да булочек свежайших. Подхожу как раз к киоску, а их завезли, вот и набрала и себе и ему, дай думаю, возьму. Жалко мне его, какой-то затравленный весь, хоть и шкодничал. Пусть поест как проснется, а я пойду мужики, до завтра.
— До завтра, Зиночка, до завтра. А передать мы ему все передадим, и булочки, и слова твои. Оклемается, куда он денется.
«Зиночка значит» — Митяй вовремя спохватился, чуть не улыбнувшись во весь рот в след Зиночки. Ему было приятно ее ухаживание, ее волнение, давно о нем уже не заботились так, очень давно.
Третьей семьей у него была Клава. Семья не семья, а жили вместе, правда, то он у нее, то она у него.
Да какая разница, жили ведь. Детей у нее не было, по глупости в молодости загубила ребеночка и больше не цеплялись, не за что было.
Клавдия хоть и выпивала не меньше его, но она была не скандальной бабой, умела выслушать и главное, что-то дельное в ответ сказать, не один раз выручавшее Митяя.
Да только вот приключился у нее рак по женскому что-то там, сгорела моментально, как зажженная сухая спичка.
Горевал за ней Митяй, не одной литрой тушил полымя в груди своей. И до тушился, до прободной язвы, еле успел в коридор вылезть, да благо, что соседка увидела, а то пропал бы наверное.
Спал Митяй, не спал, снилось ему что или не снилось, но вся жизнь проскочила у него перед глазами, как тройка резвых лошадей по заснеженному полю, выбивая снег из-под копыт.
Вот так вот не сразу, а постепенно стал он просто Митяем.
А троеженцем он стал в силу незаурядного случая, случившегося по пьяни.
Однажды в вытрезвителе он не смог ответить на самый простой вопрос, назвать свою фамилию, ну вылетело все из головы вместе с мозгами и все тут.
Ошалело вращая глазами по сторонам, удивляясь своей забывчивости, он стал разъяснять, что он Митяй, что было три жены у него, мол короче, что он Митяй троеженец.
Вот с этого все и пошло, теперь не часто вспоминали его по настоящей фамилии, а троеженец и троеженец, и все тут. Ну так, да и так, ему было одинаково, все равно ему было. А так бывает, когда человек не находит себя в жизни и сильно в этом разочаровывается.
Худо — бедно, то ли от дум , принесших Митяю какое-то разъяснение и вместе с тем облегчение, то ли просто полегчало ему после операции, боль ушла куда-то на задний план и Митяй взаправду уснул.
Проснулся он от тихих прикосновений к себе, мать так в детстве водила рукой по его лицу, чтобы он быстрее уснул, была у нее такая уловка.
Возле него на кровати сидела Зинаида, салфеткой вытирая ему мокрый от напряжения, лоб.
— Ой, я разбудила тебя... смотрю, мокрый весь, дай думаю, поухаживаю. — ее глаза светились каким-то женским светом. Он знал, что есть такое значение или описание выражения глаз, которое бывает только у женщин, у счастливых женщин.
— Что же ты булочку не скушал, теплая ведь еще была. Как тебя хоть зовут? — у него чуть не вырвалось по привычке, что Митяем, но вовремя спохватившись, назвался Дмитрием.
— Да уснул я вчера, как сурок уснул, да и спал крепко, как в детстве. Погодь немного, съем я ее и холодную съем, благодарствую за заботу.
— Да перестань, какая тут забота, булочка разве это забота. — и немного погодя добавила.
— Что, совсем не кому прийти к тебе, или есть кому, да не идут?
— Да вот так получается. Жил, жил, а случись чего и прийти не кому. — ему даже неловко стало от своих слов, раньше такие на ум к нему не приходили. А ведь и вправду не кому, во дожил.
— Ну ничего, не переживай. Я к тебе ходить буду, если ты не против конечно. — у Зинаиды снова глаза заискрились тихим светом.
— Ну вот еще чего, почему это я буду против? Совсем не против, мне даже приятно.
— Ладно, хоть ты и мужик не плохой по виду, насмотрелась я тут всяких, а мне работать надо. Побежала я, выберу время, забегу еще. — и нагнувшись шутя, громко чмокнула его в колючую щеку.
— А, Николаевич, и чего она в тебе такого нашла? Ну это ладно, оно бабам виднее. Но если обидишь ее, не посмотрим, что только из реанимации. — до Митяя сразу и не дошло, что к нему обращаются. Надо же, как дела повернулись.
— Да вы что, мужики...я может только снова жить начинаю...что я враг сам себе... — Митяй растрогался до дрожания в голосе.
— Да успокойся, Николаевич, пошутили мы. Вдруг и впрямь ты счастье свое, в виде Зинаиды, встретил. В жизни всякое бывает.
Митяй прикрыл глаза, чтобы не выдать мужикам свое волнение, чтобы не расплескать радость заполнившую, как в молодости, его грудь.
Повернув лицо в сторону окна, он через сеточку ресниц, увидел воробья сидящего на ветке, что-то весело чирикавшего ему.
«А ведь жизнь, не плохая штука, а пернатый?» — мысленно проговорил Митяй, вслед улетевшей птахе.
« Только понять ее надо и задышать с ней в унисон. Только понять... И лучше позже, чем совсем никогда».
Автор: Марина Каменская-77
