Пятая.
— Больше всего на свете я любил маму. Запомни, и ей всегда повторяй. Каждый раз, теми же словами: больше всего на свете он любил тебя.
— А я? А мы?
— У вас будут свои семьи.
Кашляет, сплевывает. Затягивается.
— Пап.
— Отстань.
— Пойдем в палату.
— Еще немножко.
Смотрит в окно, на липы. У входа в больницу киоск «Мороженое».
— Хотя, слушай, я ведь еще мороженое любил, — озабоченно косится на меня.
Киваю:
— Значит, так ей и передам: больше всего на свете он любил мороженое.
Уточняет:
— Фруктовое. Красное.
— Принести тебе?
Пожимает плечами в пижаме. Пальцами растирает окурок, кидает в урну.
— Пойдем.
Четвертая.
— Помнишь отпуск в Карелии, в твоем четвертом классе? Мы тогда ездили дикарями, с палаткой, и Галке в пятку воткнулась ветка.
— Помню, конечно. Ты ее на руках тащил полпути, здоровую дылду. А я ревновал.
— Ты всегда ревновал.
— Неправда.
— Правда.
Дымит в окно.
— Не звонила?
— Нет.
— Она приедет?
— Не знаю. Пап, пойдем.
— Еще немножко.
Достает телефон, включает, проверяет звонки, отключает снова.
— Зачем ты все время его отключаешь?
Пожимает плечами.
— Привык.
Третья.
— Замерз? Ты дрожишь.
— Нет, просто устал. Тут скамейка раньше была.
Не было тут никакой скамейки.
— Садись на ступеньку, я тебе пиджак подстелю.
Садится, затягивается, поеживается.
— Сквозняков боятся, а отопление не включают. Считают, холод и воздух — это одно и то же. Откроешь окно, сразу крик: простудите нас, нам это вредно! Можно подумать, тут еще можно кому-то повредить.
— Я слышал, в прошлом году в твоей палате лежал один тип, вроде пошел на поправку, и бац, воспаление легких.
Кивает.
— Точно. И вместо того, чтобы счастливо выписаться домой, провести прекрасный месяц в обнимку с подушкой и тихо скончаться в семье, негодяй умер прямо в больнице, испортив статистику.
— Нет, говорю же тебе, он пошел на поправку.
Машет рукой.
— Один такой пошел, пошел, до ворот дошел, стучится, спрашивает привратника: «Как тебя зовут?», а тот ему: «Святой Петр». Пойдем наверх.
Вторая.
— Пап, вот честное слово, если бы можно было тебе отдать свое легкое, или свою почку, или свое...
— Дурак ты, органы старикам раздавать. Береги себе, пригодится.
— Зачем мне столько? Я весь набит требухой.
— Ну сам посуди. Простужаться надо? Надо. Значит, горло. Насморк там, кашель, гайморовы пазухи. Воспаление легких надо? Непременно. Значит, пару легких на это дело. Цирроз хотите? Подайте печень. Панкреатит? Имей поджелудочную, пусть болит. Метастазы — это вообще нужен весь организм...
— Совесть имей, панкреатит.
— Ну, совесть можно и не иметь.
— Скажешь, она не болит?
Разворачивается ко мне, дымит в лицо.
— Вот знаешь, я раньше думал — того обидел, этому что-то сказал, вечно я вел себя как хам, как же мне перед смертью будет стыдно. А вот ни хрена не стыдно, представляешь? Настолько все это неважно уже.
— А как же мама? И Галка?
Чешет лысину.
— Мог бы сказать сейчас — да, мучаюсь, неискупимый грех. Но какая уже разница, к чертовой матери. Как сложилось, так и сложилось. Ушел — значит, ушел. Многие уходят, многие остаются. Не в этом дело.
— Пап.
Собираюсь с духом. Я за этим, собственно, и приехал.
— Ты когда-нибудь жалел, что тогда ушел?
Стоит, опираясь о подоконник, пижамная куртка болтается. Круглые золотые глаза, как у горной козы.
— Выбрось из головы. Перед смертью, оказывается, ни черта не важно.
— Но я-то не перед смертью!
— Будешь когда-нибудь. Тогда и поймешь.
Первая.
Лежит с закрытыми глазами. Курит лежа, дым пускает в рукав. Сейчас сосед вернется, он нам задаст.
— Уезжай, уезжай. Нечего тебе тут сидеть, я без тебя прекрасно сдам копыта.
— Галка звонила.
Приоткрывает глаз.
— Ну?
— Передает привет.
— Понятно.
Мнет пустую пачку, кидает мне.
— На, выбрось на выходе.
— Я еще приеду.
Машет рукой.
— Все нормально, не майся.
Дохожу до двери.
— Эй.
Оборачиваюсь.
— Чего?
— Больше всего на свете я любил маму. Не забудь передать.
Пап, мама умерла через полгода после тебя. У Галки дочка, ее зовут маминым именем, у нее мамины светлые волосы и ямочки на щеках. А глаза у нее твои, круглые и золотые, как у горной козы. Она смешная. Пап, я все передал.
