Нудный дождик, не дававший выйти на прогулку, прекратился ближе к вечеру. Пространство комнаты давило на Веру Павловну тяжелой сыростью затруднявшей дыхание и она накинув на плечи теплый плед, поспешно вышла на улицу.
Листья деревьев, набравшись за день влагой, поникли и были похожи на плечи подуставшего от жизни человека.
Мощеный плиткой тротуар не смог впитать в себя всю дождевую воду и своими разномастными лужами отсвечивал, как зеркалом, кусочки неба.
Остановившись возле одной, она с трепетом наблюдала за движением тучек по водной глади лужи.
Создавалось впечатление, что плывут баржи груженые белой ватой.
Зарыться бы в эту вату по самый нос и отдаться течению, уповаясь на милость божью, куда вывезет.
Но нет у нее такой силы — воли воплотить свою мечту в действие.
Тронув палочкой вату на барже, она удалила видение и рассердившись, скорее на саму себя, наступила в нее, разбрызгав воду по сторонам.
Как же было ей сейчас плохо: удержавшись не разбить в истерике свою трость о спинку скамейки, Вера Павловна в неизможении опустилась на нее.
Уловив боковым зрением, что поблизости никого нет, никто ее слабости не видит, она под успокоилась.
Для всех, она тут временно: ее единственный сын уехал за границу, в придуманную ею командировку на год, а может и больше.
Она была довольна собой, что тогда быстро нашлась и вместо полгода, хотевших слететь с ее уст, указала на более длительное время.
На своих, двух подружек по несчастию, она смотрела снисходительно с рисуемой жалостью, пытаясь даже найти для них слова утешения.
Клавдия Петровна, а по простому просто Петровна, попала в этот, «дом последнего пристанища», по решению опеки.
Сына, избивавшего ее чуть не до смерти, упекли в места, как говорят, не столь отдаленные, а ее подлечив немного, определили сюда.
Это была тихая, некогда блещущая красотой женщина, бросающая до сих пор с опаской взгляды по сторонам, в боязни увидеть тут сына.
Вера Павловна передернула плечами, проверяя не замерзла ли, продолжала сидеть, вспоминая их давешний разговор.
— Петровночка, милая, да успокойся ты уже. Не придет он сюда, не придет, а ежели и придет когда, то его никто к тебе не допустит. — говорила она тоном, приносящим успокоение скорее себе, а не Петровне.
— Дак я что...я успокоилась почти, а вот ему там плохо...я чую, что плохо. — Петровна краем платочка придерживала дрожащие губы.
— Так жил бы с матерью по хорошему, чего ему все неймется...Вот мой Мишаня совсем другой был, а как же заботился обо мне... только и слышно мама, да мама. — говорила она столь убежденно, что и сама в это верила.
— Дак, мой тоже хороший, только когда не пьяный...но он же не виноват, что так выходило...все водка виновата. Я теперь вот в добре. тепле, а он...он там как...
— Он, Степка то, когда маленький еще был, ко мне на работу часто бегал, недалеко было. Я телятницей работала, почти весь день на работе, да и по другому нельзя было...ответственность, телятка малые... за ними уход требовался. — голос Петровны подобрел, по ее лицу будто утюжком проехали, даже морщинки пропали, разгладились.
— Так вот, прибежит, я ему в соску налью молочка, чтобы поил маленьких, а он пока дойдет до станочка сам половину высосет. Такой бутузенок вырос. — в голосе Петровны уже не было той дрожи, от которой сводило во рту, как от кислого яблока. — В школе хорошо учился, грамоты за каждый класс были... — она рассказывала не обращая на них никакого внимания.
Слушали они или не слушали, просто ей самой надо было выговориться и они молчали, не перебивали.
— А сломала его служба в Чечне: его сломала, а отца в могилу загнала...Пришел совсем другим...пьянки, драки, чуть что, до отца лез, ну у того и не выдержало сердце. И какой ни есть, а сын он мне...ну куда ты от этого денешься...да ни куда.
— договорив Петровна притихла, наверное обдумывала и вновь проживала сказанное.
Вера Павловна сидела откинувшись на спинку скамьи, прикрыв глаза.
Вот уж, как материнское сердце устроено, все прощаемое какое-то.
Она опять передернула плечами, на сей раз почувствовав прохладу под пледом. Деревья, посаженные вдоль тротуаров, поменяли свои платьица на вечерние, темные и длинные, казалось, что стали даже выше ростом.
Как же умно их посадили: летом они раскрыв крону, как зонтик, прятали от солнца, давая возможность прогуляться или посидеть в холодке, зимой радовали глаз белыми бальными платьями с бижутерией инея, тронь за ветку и она зазвенит хрустальным колокольчиком.
Вера Павловна обвела взглядом, готовящееся ко сну небо и опирая на трость свое разомлевшее тело, приподнялась со скамьи.
— Идти надо, кабы не кинулись на поиски. — ей не хотелось привлекать к себе лишнее внимание.
— Потихоньку, полегоньку, а будем жить.
В комнате света не было и она не стала его включать, боясь потревожить спящих подруг. По световой дорожке, услужливо простеленной луной, Вера Павловна прошла к своей кровати и стараясь не шуметь прилегла на нее.
— Гулять ходила что ли... — раздался негромкий голос с соседней кровати.
— Ходила Степановна, ходила. Хорошо то как после дождика , свежо, чисто, как после уборки.
— А я Петровне медсестру вызывала...расстроилась уж больно...спит теперь...охо-хо...дела наши тяжкие. — было слышно по голосу Степановны, что не так просто уснуть и ей.
— Если хочешь поговорить, то давай поговорим. Все равно сразу не усну. — предложила она Степановне, надеясь услышать что-то такое, от чего станет легче и ей.
— У каждого из нас свое. Ты вот не надолго тут, а нам с Петровной наверное пожизненный срок мотать. — за долей шутки слышалась большая горечь и Вера Павловна приготовилась выслушать еще один крик души, тщательно покрывая свой.
— Я ведь не все время такая страшненькая была...не все...Муж был, семья была, дочь была...все было и нет ничего. — голос Степановны изменился таки, как она не старалась. Да оно и понятно, воспоминания то не из приятных. Вера Павловна не нашлась что сказать в ответ и понимающе промолчала.
— Жили не лучше, но и не хуже всех, а потом мужу сделалось плохо на работе. Скорая...диагноз...и через полгода его не стало. Рак съел его нутро, и перевернул мою жизнь с ног на голову.
— Одной страшно оставаться, это я уже после поняла. Весь дом был на нем, я так: постирай, приготовь. А тут сразу все на меня...у дочки потребности выросли, денег не стало хватать. За хлопотами дочь упустила, с наркоманами связалась...потом передозировка...и я одна, как старый веник в углу, никому не нужная.
— Степановна замолчала и она поняла, что та унимала дрожь в голосе и сдерживала слезы свои.
Вере Павловне сделалось жарко и она выпростав руки из под одеяла, вытянула их вдоль тела. Ну почему так, думалось ей, что осмысление жизни приходит тогда, когда и жизни то уже ничего не осталось.
И чем казалось бы счастливее живешь, тем горче приходит расплата. Почему грабли бьют когда наступаешь на них, а не чуток раньше.
— Никто ведь не знал и не видел каково было мне...увидели, когда уже опустилась на самое дно. — голос Степановны звучал ровно, душа выплескивала наболевшее уже равнодушно, не страшась осуждения. Так бывает, когда человек решается прожить оставшееся, а не дожить.
— Ты не осуждай меня, или как хочешь, дело твое. Но я даже врагу не пожелаю того, что было со мной.
— Да нет, что ты...как я могу... — и вдруг резко замолчала испугавшись своей боли, уже давно просящейся наружу.
— Потом наркология, в психушке даже была...врачи думали, что там мне и быть...но однажды приснился мне сон, давший мне вторую жизнь. — Степановна рассказывала так, как будто книжку читала вслух перед сном.
— Вроде я проснулась, а у моей кровати муж с дочерью стоят...и корят меня, что они любят меня по прежнему, а я как будто бы разлюбила их...и что если я так буду жить и дальше, то мы никогда больше не встретимся. Ты понимаешь, даже тогда в бредовом состоянии, я испугалась этих слов...как это никогда не встретимся...
- Степановна замолчала, молчала и Вера Павловна.
Одна молчала осмысливая сказанное, другая услышанное. Немного помолчав, Степановна продолжила.
— Так вот...выкарабкалась я и теперь точно знаю, что они простили меня и мы встретимся. Без веры и надежды трудно жить, уж поверь мне.
А у меня теперь и вера есть и надежда...все есть. — и снова немного помолчав, добавила — А теперь давай спать...говорят, что утро вечера мудренее.
В комнате стало тихо, лишь настенные часы со знанием дела, монотонно отсчитывали время. Руки, находясь в одном положении, уже затекли, а поворачиваться Вере Павловне не хотелось.
Говорят, что утро мудренее вечера: дожить бы еще до того утра, а тут и уснуть вряд ли придется.
И уплывая то ли в сон, то ли в память, она увидела себя молодую, спешащую к любимому на свидание.
Тогда вовсю цвела сирень и вечерний воздух был пропитан ею до опьянения.
С реки тянуло немного прохладой, а в сыром воздухе аромат сирени был более ощутимее.
Максим ждал ее на облюбованном ими для свидания месте.
Когда-то тронутое бурей дерево, так и осталось лежать, не до конца склоненное до земли.
На нем можно было сидеть, опустив ноги в воду тихой заводи, а у самых корней, Максим соорудил небольшой шалаш.
— Давно ждешь...извини, на работе задержалась. — она сразу почувствовала его взвинченность, но тогда в порыве своих вестей не обратила на это внимание.
— Максим, а я беременна... — выпалила она ему в радостном порыве и замолчала, ожидая счастливой реакции.
— Что? Ты случаем не белены объелась?. Я тебя что, об этом просил, или силой ноги твои раздвигал. Да что за бля...а ты знаешь, сколько у меня вот таких непрошенных детей по свету...да я устал уже записывать. — услышав это, она смотрела на его открывающийся рот и не слышала ни единого звука, но все понимала, о чем он говорил.
В себя, так сказать, она пришла далеко за селом, бывали здесь с Максимом когда-то.
Слез уже не было, а появилось огромное стремление, поскорее закончить этот бред. Ей никогда не забыть, какими дрожащими руками она снимала с себя пояс платья, оказавшимся коротким и не пригодным для задуманной идеи.
Повыв некоторое время еще на луну, это было в буквальном смысле, она опустошенная вернулась домой.
Утром , выпросив у матери отрез на новое платье она отправилась, как бы к портнихе в соседский хутор, ходил шепотом этот адрес по таким горемыкам, как и она.
Ее проделка тогда тихо не обошлась: мать, нашедшая ее утром залитой кровью и без сознания, не спрашивая ее, подарила ей новую жизнь.
Диагноз врача на бесплодие, поставил жирную точку на ее семейном счастье.
Наверное было где-то за полночь, Вере Павловне не хотелось приподниматься и смотреть на циферблат старого, но еще правильно показывающего время будильника, стоящего на прикроватной тумбочке.
Луна, заглядывающая в комнату в половину своего лица, понимающе смотрела на нее.
Да что ты понимаешь и откуда тебе все знать, Вера Павловна не дружелюбно проследила за отсветами луны, раскидавшей свои причудливые тени по комнате.
Замуж она так и не вышла.
Не то, что поклонников не было, были, но не хотела она вешать свое бездетное ярмо на другого, ни в чем не повинного человека, не хотела.
А тогда, уехала она из села, не смогла вынести немого укора матери и нравоучений отца.
Уехала к тетке, родной сестре матери, устроившись в роддоме, где она была заведующей, на должность санитарки. Тетка заметив ее ночные похождения к малышам, напросилась на откровенный разговор.
— Верунь, что с тобой, поделись откровенностью, может чем смогу помочь.
— О чем ты, тетя, у меня все нормально... — но отшутиться ей не удалось.
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь, как к своей. Давай садись и все рассказывай. — голос тети прозвучал с мягкой требовательностью, от которой было не уйти.
И ринулся из нее поток слов, вперемешку со всхлипами, как вода из пробитого затора, снося своим напором все на пути.
Тетка ее не перебивала, она сидела не глядя на нее, уставившись в окно. И только, когда она замолчала, решительно сказала.
— Не дрейфь, слышишь меня, решим мы твою проблему, родим тебе ребеночка.
— Как родим...где мы его возьмем... — она подняла на нее заплаканные глаза, пытаясь понять сказанное ею.
— Бывают тут отказники и довольно часто. Приезжают из города, пытаясь скрыть содеянное.
А тебе надо начать имитировать беременность. Родить тебе надо, вот что, иначе загнешься ты в жизни. Я же все вижу и понимаю. — и приподнимаясь со стула, добавила — А сейчас давай работать, дела ждут.
И потекли дни ее лживой беременности.
Она до того вошла в эту роль, что даже поверила в свое счастье, разговаривала по ночам со своим мнимым животом, как с маленьким сыном.
Она страдала от этой лжи, но желание иметь ребеночка перебарывало, добавляя силы и терпения.
И Господь смиловался:. получилось все , как надо и все вовремя.
Роженица, снятая с проходящего мимо поезда, родив мальчонку и отказавшись от него сразу, на второй же день укатила в неизвестном направлении.
Стараниями тетки и ее связями, их план стал действительностью.
Ее жизнь приняла осмысленный характер и жила она теперь ради сына, ради своего Мишеньки.
Тетка, за уход за ней по старости, отписала ей квартиру и все у нее было: и жилплощадь, и работа, а главное был сын, за которого она и в огонь и воду готова быть.
Мишаня не так уж и часто болел, но каждую из таких ночей, она проводила у его изголовья.
Не дай Бог, что случится, а она не увидит и не сможет ему помочь, да не жить ей после этого.
Одевать его старалась: пусть и не посредствам, пусть и в ущерб себе, но так, чтобы был не хуже других.
А как рьяно бросалась защищать его от обидчиков, с каким трепетом доказывала учителям, сетовавшим на его плохое поведение и учебу, что на деле совсем не так. Предупреждали ее о слепой материнской любви, да ничего в то время не было для нее доказуемо, кроме ее выводов и ее безмерной любви к нему.
Проблемы начались, когда в двадцать один год он привел домой девушку объявив, что это его гражданская жена и они поживут пока так, без регистрации брака.
На ее робкое несогласие ей ответили, что лучше помолчать и не лезть куда не просят.
Всю ночь тогда она проплакала, до боли в зубах кусая угол подушки, из-за какой-то чужой девчонки, сын грубо накричал на нее, не заметив даже, что обидел ее этим . Дальше пошло хуже: не так села, не туда ступила, не то сварила...Потом, каким-то чудом она оказалась выписанной из своей квартиры, а ее новые документы говорили о другом адресе ее местожительства.
Как ей удалось выжить, не умереть заживо, и сама не знает, но даже в порыве своей боли, она не смогла подставить, обвинить во всем сына.
Он у нее хороший, самый лучший, просто в командировке на год или может чуточку больше. Она не поставила точную дату, выбрала примерную, на которую ее сердце может согласится прожить.
Луна , все так же равнодушно подглядывала за ней, но уже из другого окошка, успев прокатить половину пути , отмеренного ей ночью.
Она наверное привыкла к людскому горю, да и не удивительно, в каждом доме у каждого свое.
Вера Павловна лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, тело болело, просило отдыха, а сон так и не приходил.
Вот когда-то придет время, все проснутся, а она так и останется лежать, отсчитав время своей жизни.
Ей было даже интересно, как поведет себя ее Миша, поймет ли ее внутреннюю боль, поймет ли жестокость своего обращения с матерью, жившей всю жизнь для него, ради него...
И тут ее внезапно озарило: говорили ведь ей, предупреждали ее, что бывает слепая любовь, да еще какая бывает.
Ночь подходила к концу и сквозь занавески проскальзывали робкие просветы утра, заполняющие комнату новым днем.
Она твердо знала, как и что бы не было в душе, Мишенька ее будет в командировке, а она будет его ждать не оскверняя памятью свое материнское счастье.
Такая вот слепая, материнская любовь.
Автор: Марина Каменская-77
