В полночь раздаётся нетерпеливый звонок в дверь, открываем: в клинику врывается женщина в махровом халате и с мокрой головой, как будто только что выскочила из душа. Трясущимися руками она аккуратно кладёт на стол и торопливо разворачивает большое полотенце, в середине которого обнаруживается тельце котёнка-подростка. Он лежит безнадёжной тряпочкой, в ступоре, на боку.
— Бегом… бежала… — на глаза женщины наворачиваются слёзы, но она мучительно берёт себя в руки и произносит: — Его вырвало.
Меряю котёнку температуру — ниже некуда. Носик извлечённого термометра испачкан в кровянистых густых испражнениях.
Переглядываемся с Вероникой. Женщина понимает наш бессловесный диалог правильно.
— Спасите его, умоляю… — она больше не сдерживается, начинает плакать и заикаться. Говорит что-то бессвязное.
Недолго мучаю её сбором анамнеза: узнаю, что отравиться ничем не мог, прививок нет и всё началось внезапно.
— Очень похоже на кошачью чуму, панлейкопению, — отвечаю ей. — Шансов практически нет, но мы попробуем...
Женщина кивает головой, размазывая слёзы узкими ладонями по лицу.
Слово «попробуем», выпавшее изо рта безнадёжным булыжником, определённо означает, что мы проиграем — слишком острое течение болезни.
Представляю, как женщина вышла из душа и увидела котёнка блюющим. Точно бегом бежала, похоже: полузастёгнутые сапоги обуты прямо на голые ноги.
Ставим ему внутривенный катетер. Еле попадаю — вены спавшиеся: обезвоженность и токсический шок дают о себе знать.
— Тёплую воду и инфузомат, —прошу у Вероники.
— Бегу, — отзывается та, после чего быстро приносит и то, и другое.
— Давай ещё грелку, но упакуй её.
Мы обе знаем, что нужно не только согреть этого пациента, но и не дать заразиться через неё всем последующим: слишком уж заразен и живуч вирус панлейкопении. Вероника кладёт грелку в пакет и плотно запечатывает скотчем. Женщина продолжает тихо плакать, зажав рот рукой.
Котёнок лежит на боку. Помимо панлейки, у него врождённые аномалии: мордочка ассиметрична, глаза разного размера, и при этом есть что-то породистое — вот почему ещё он заболел так внезапно! Вполне возможно, что его иммунная система и внутренние органы тоже недоразвиты, что значительно уменьшает и так никакую надежду на излечение.
В вену медленно идёт тёплый раствор, но это всё безнадёжно. Какой бы чудо-препарат не влился в него сейчас, котёнок не справится сам, не сможет выжить: иммунная система не успеет отреагировать на агрессивный вирус и быстро выработать антитела.
Только чужие антитела могли бы дать шанс — мизерный, почти никакой.
— Ему нужен донор. Переболевший панлейкопенией или хотя бы многократно привитый кот. Не родственник, — говорю я.
Кровь от родственников вызывает непереносимость и демонстрирует все признаки несовместимости. Уж не знаю почему. Переливание было и остаётся крайне рискованной процедурой.
У животных есть несколько групп крови и тесты на совместимость тоже существуют, но на практике применяется иное: в вену пациенту вводят небольшое количество донорской крови и несколько минут наблюдают. Если не появляется рвоты, учащённого дыхания, мочеиспускания и прочих признаков, то медленно переливают весь остальной объём. И затем вводят препараты, нейтрализующие антикоагулянт.
— Донор? — тоскливо переспрашивает женщина, всхлипнув. — Где же его искать-то?
Она в халате, на улице ночь, все спят. А у нас счёт идёт на минуты. Не уверена даже, успеем мы влить ему все препараты, набранные в шприцы, или он умрёт раньше. Где найти донора? Можно, конечно, взять старый журнал и обзвонить людей, чьи коты болели панлейкопенией год назад. Но есть риск позвонить тому, у кого кот не выжил, да ещё и разбудить его посреди ночи. И с какой стати человек должен нестись в клинику со своим котом? Скорее всего мы не успеем взять эту кровь и влить её, даже если вдруг чудесно повезёт, и такой донор найдётся молниеносно — вот прямо сиюминутно…
— Возьмите мою! — женщина закатывает рукав халата. — Мою! Кровь!
— Ваша точно не подойдёт, — вздохнув, отвечаю я.
Её самоотверженность увеличивает моё и без того растущее чувство беспомощности.
Вот бы придумали волшебный препарат, заменяющий цельную кровь, который мог бы храниться долго... Эритроциты в морозилке не заморозишь…
Я задумчиво открываю дверцу холодильника и… вижу на полке шприц, наполненный кровью. Словно в тумане, беру его. Чёрным маркером на боку написано два смачных слова: «Кошачья кровь». Вот так чудо! Почерк Танин — она работала в день. Несмотря на поздний час, ей и звоню:
— Тань, привет, — тараторю. — Прости, что так поздно…
— Да ничо, — отзывается сонно она. По всей вероятности, я её разбудила. — Что случилось-то?
— Скажи мне, что за кровь в холодильнике? Когда брали?
— Ах, это… — Таня облегчённо вздыхает. — Сегодня днём. Здоровый мордатый котяра приходил. Отличный донор.
— О-о-о! Можно взять? У нас тут… — я торопливо проглатываю слово «смертник», — … котёнок…
— Да, конечно, бери, — разрешает Таня, мучительно зевнув, и повторяется, — отличный донор… Мордатый… Проверен на всё, что можно…
Прощаемся, вешаю трубку.
Котёнок, который к этому времени находится в могиле уже хвостом и тремя с половиной лапами, получает ещё один шанс — чужие мощные антитела против вируса от мордатого здорового донора, которые, наверняка, там есть. Аккуратно перемешиваю эритроциты с плазмой, бережно покачивая шприц. Подключаем его в инфузомат. Вероника доливает тёплой воды в ванночку, куда погружена трубка от капельницы.
***
Через час после переливания котёнок медленно переваливается на живот и принимает позу «поживу ещё чуть, так и быть»... и достаёт из могилы одну из лапок. Четыре часа, пока медленно капаются остальные жижки, женщина держит его на коленях.
Под конец у котёнка начинаются судороги, и приходится корректировать содержимое капельницы — такое бывает.
В пять утра отпускаем их, заливаем всё дезраствором и ставим кварц: церемониться с вирусом не приходится. Сами ползём в ординаторскую, где валимся на разобранный диван.
— Как думаешь, выживет? — спрашиваю у Вероники.
— Ну-у-у… — тянет она задумчиво и не заканчивает фразу.
— Вот и я так думаю, — соглашаюсь с недосказанным очевидным.
***
В восемь утра ночной котёнок опять у нас. Женщина, на этот раз одетая повседневно, разворачивает полотенце. Подозрительно заглядываю туда: котёнок живой. Это чудо. Этого не может быть, просто не может быть! Да, у него открылся кровавый водянистый понос, и это ещё одно доказательство в пользу «панлейки». Но он живой. Температура по-прежнему низкая.
— Начал пить, — сообщает женщина хорошую новость осторожным голосом. Улыбаться суеверно боится.
Подключаю котёнка к тёплой капельнице. На это раз он переносит её нормально, без судорог, лёжа на животе.
***
Затем котёнок пропал, и мысленно я его похоронила: всё, что могли, мы сделали. В какой-то тощей надежде листала журнал, желая увидеть, что они приходили, но — нет. Всю неделю — никаких новостей.
И уже почти перестала думать о нём, как однажды днём ко мне подошла Аля, наш администратор:
— Там с тобой в холле хотят поговорить.
И эта фраза может значить всё, что угодно.
Выхожу. Женщина, протягивает назначение… мой почерк… поднимаю глаза.
У неё из-за пазухи как чёртик из табакерки бойко выскакивает моська котёнка, в ассиметричных глазах которого играет здоровое любопытство. С великим трудом узнаю в нём ночного смертника.
— Он что… — задаю вопрос на полнейшем автопилоте, — жи…вой?
— Да-да, живой, — женщина даже не обижается на столь бестактный вопрос. — Мы дома делали капельницы, по вашему рецепту! Я приходила без него, только за препаратами и дома их делала!
Продолжаю смотреть на котёнка как на привидение. Делать капельницы дома, без корректировки, было очень рискованно: одни судороги тогда чего стоили.
Однако, факт налицо — он жив! И вполне себе бодр.
— Я пришла спросить: можно ли снять катетер? — спрашивает женщина.
Задумчиво киваю головой:
— Да, можно, конечно, можно.
***
Спасибо тебе, незнакомый мордатый донор, за жизнь, за кровь...
Автор: Ольга Овчинникова
