Заговорённый

И уродил же Господь Бог Петра таким неуклюжим!

С малого детства слышал он обидные прозвища сверстников: слон, растяпа. Но сильнее прочих обидных слов приклеилось к нему словосочетание «пентюх».

Оно и понятно – имя и прозвище в одном слове. На уроках физкультуры Петя постоянно падал или срывался с каната, а потому, в то время, когда одноклассники прыгали через «козла» или тренировались на кольцах, он тихонечко посиживал в углу на скамеечке.

Учителю физкультуры надоело отправлять нерадивого ученика в больницу то с переломом руки, то с растяжениями да синяками, да при этом писать объяснительные директору школы. Поэтому он закрывал глаза на неуклюжего мальчишку, ставя тихо «троечки» в журнал.

Окончив школу, Петька не поехал учиться в город, а остался в деревне, летом пас колхозное стадо, зимой – ухаживал за лошадьми, убирал навоз в конюшнях, и жизнью был весьма доволен. Наедине с животными Петька преображался и даже ростом становился выше. Исчезали его угловатость и сутулость, длинные худые руки крепко держали поводья или вилы, а на угрюмом замкнутом лице появлялось подобие улыбки.

Отец не питал надежду женить сына и увидеть внуков, а мать только вздыхала, жалея нескладное «дитятко». И в кого такое «недоразумение» уродилось, понять не мог никто. Семья Ривенковых – на редкость красивая пара. Черноволосый отец с тайной усмешкой в уголках губ под гусарскими усами, весельчак да балагур; и тихая яркая красавица мать с тяжёлой, уложенной вокруг златоволосой головы косой, покладистая и работящая. И только бабка Матрёна, кротко вздыхая, крестила украдкой в спину нерасторопное дитя, роняя непонятные слова:

— На всё воля Божья, что ни дано Господом – к лучшему.

«Недоразумение» родителям не перечило, росло послушным, но чашки-ложки роняло постоянно, отрывало крепко пришитые пуговицы, да спотыкалось о любые кочки-камушки.

С начала войны отец ушёл на фронт. Враг подступал к Москве, стягивая армии петлёй вокруг столицы. Узловую станцию Ряжск – важный стратегический объект, решено было защищать до последнего патрона, последнего снаряда. Через неё следовали эшелоны с эвакуированными заводами, а обратно спешили на фронт теплушки с военным резервом с Дальнего Востока и Сибири.

Фашисты предпринимали отчаянные попытки овладеть заветным объектом, сбрасывая с воздуха сотни бомб и «зажигалок». С трудом, но Ряжск оборонялся, держались Тула и Скопин – города оружейников.

Поздней осенью Петьку и его погодков, которым не хватало полгода до призыва на фронт, отправили на станцию для подкрепления обороняющимся.

В первом налёте Петька обезвредил пять «зажигалок» и, увидев очередную шипящую угрозу, рванулся к вагону. Хрипло лаяли зенитки, сверху немецкие асы обрабатывали крошечный кусок земли с особым остервенением, и в гудящей кутерьме парень, как и положено ему судьбой, споткнулся и распластался во всю длину на скользких рельсах, на первом выпавшем снежке.

В ту же секунду он услышал, как над ним просвистели пули, впиваясь в доски развороченного вагона. Самолёт, истратив запас смертоносного ужаса, улетел, и Петька поднялся и огляделся. На месте, где он только что стоял, рядом с тлеющей «зажигалкой», уцелевшая доска вагона чётко прошилась ровной очередью от пулемёта.

Подбежал командир, увидев растерявшегося парня, потушил «зажигалку» и произнёс:

— Видел! Ну, ты парень – в рубашке родился! За долю секунды упал…

«Пентюх» недоверчиво поднял глаза, в глубине души осознав, что его неуклюжесть впервые пришла к нему на помощь…

Дальше – больше.

Попав под призыв после разгрома гитлеровцев под Москвой, по экстренному набору прошёл ускоренные трёхмесячные лейтенантские курсы, как окончивший «семилетку». Помогла «пятёрка» по математике, и Петьку назначили командиром артиллерийской батареи.

С трудными оборонительными боями, теряя друзей, отступая вглубь страны до Волги, он с каждым боем становился злее. Фашист жал напористо и злобно, сводя счёты за непокорённые столицы: гордо стояла Москва; в блокаде, презирая стремительные планы Гитлера, жил и сражался Ленинград. Гитлеровцы рвались к бакинской нефти, стремясь лишить израненную страну её главной горючей артерии, немцам нужен был любой ценой Сталинград.

Укрепившись на подступах к городу, Петькина батарея держала оборону неделю, и в пекле жарких боёв раскалённые, израненные, охрипшие орудия дрались до последнего человека в расчётах. Разбитая и смятая танками батарея, наконец, умолкла, и лишь оглушённый Петька шептал пересохшими губами:

— Снаряд,… заряжай…

Он был чёрен и зол, но ни одна пуля, ни один осколок вражеского снаряда не коснулись Петьки.

В санбате Петька пробыл недолго. Бои шли в самом городе, не хватало командиров, и через пару дней, ещё не отойдя от контузии, Петро прибыл на тракторный завод, приняв командование ротой. В цеха враг не ступил. Умелое командование молодого командира оценилось, и Петьку вызвал полковник.

— Говорят, что ты – заговорённый? Так это? – начал комдив. От его дивизии осталось не более батальона, сам он, раненный в руку, не спал двое суток, но воспалённые глаза смотрели на Петра изучающе остро.

— Никак нет! – отрапортовал молодой лейтенант, — скорее – везучий!

— Вот как! Что ж, везение нам как раз и нужно!

Задание показалось Петру на первый взгляд простым: встретить и препроводить в расположение завода группу снайперов. Вдвоём с балагуром – смекалистым рядовым Федотом Крагой – уроженцем Донбасса, они отправились к месту встречи.

Немцы к ночи успокаивались и, выпив шнапсу и съев свой хвалёный шоколад, отправлялись спать, грезя во снах великими победами над неполноценными славянами. И только вспыхивающие ракеты с немецкой стороны продолжали нести дозор, освещая разрушенный, изуродованный, но не сдавшийся город.

Накрапывал дождик, смывая гарь пожарищ. На мокрых камнях скользили ноги, и Петька, осознавая важность задания, пристально всматривался в очертания разбитой дороги, боясь свалиться в канаву или запнуться о разбитые кирпичи.

За ним бесшумной тенью следовал двухметровый Федот. Ладно скроенный и крепко сшитый силач Крага – чемпион Киева по классической борьбе, отличался мягкой кошачьей походкой и природными грациозными движениями. Не обидел его Бог и красноречием. В редкие часы затишья Федот принимался рассказывать байки о своей жизни, наполовину правдивые, наполовину выдуманные, вызывая на хмурых лицах солдат давно забытую улыбку.

— Ну и Федот! – только и слышалось вокруг.

— Федот, да не тот! – подхватывал Крага.

— А теперь другой Федот вам расскажет анекдот! – продолжал балагур, рассказывая очередную байку, им же придуманную, о мерзкой жизни да бесславной кончине главного фашистского выродка – Гитлера. И уже тихий смех слышался в рядах бойцов, и руки сами тянулись к оружию мстить и месить злую погань.

От судьбы, как говаривала бабка Матрёна, не скроешься! И как ни старался Пётр пройти остаток пути с честью, ноги его ступили туда, куда и уготовано им было ступить – на край вывороченной взрывом кирпичной стены. Уже падая, Петька скорее интуитивно понял, чем почувствовал, как в сантиметре от земли его мягко поймал великан Крага и осторожно приземлил в распластанном состоянии, прилёг рядом. Прислушались. Тихо. Лишь просверки трассирующих пуль вдали.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Неожиданно рядом запела губная гармошка, послышалась резкая немецкая речь. Из темноты расплывчато выплыли две фигуры. Немцы преспокойно шагали между развалин, первый, повыше и покрепче, выжимал из гармошки бравый военный марш. Федот вжался в осколок стены, прижимая к земле здоровенной рукой Петра. Немцы прошли в двух шагах от их укрытия и слились с темнотой.

Немало подивившись умению командира вовремя падать, Федот с уважением посмотрел на Петра. А тот усиленно вспоминал указания полковника следовать именно данным путём, утверждая, что часть домов держат оборону. Значит, уже не держат… И, судя по тому, как немцы шли, по-хозяйски наигрывая бравурные мелодии, в их распоряжении, как минимум, целый квартал. Значит этим путём на окраину города, к месту встречи со снайперами не выйти.

Словно в подтверждение мыслей Петра из дома слева вышел толстый немец и направился мимо затаившихся бойцов. За ним неотступно следовали два уже знакомых «музыканта», но без гармошки, с автоматами на плечах.

— Охрана, — догадался лейтенант. Значит, немец – важный тип. Он искоса посмотрел на Федота. Тот напрягся, играя желваками.

— Сволочи! Ходят, как по своей штрассе! – прошептал силач.

Решение пришло внезапно. До встречи с группой оставалось около часа, и Пётр прошептал:

— Крага, берём языка – важного немца, что впереди, тихо и нежно. Свидетели не нужны, твой – повыше.

Федот понял мысль командира слёту и растворился во тьме. Пётр последовал за солдатом, стараясь копировать его вкрадчивые движения. Где научился обыкновенный рядовой, пусть и двухметрового роста, расправляться в один момент с двумя врагами, для Петра осталось загадкой. Подкравшись к фашистам пружинящим шагом, он произвёл несколько неуловимых движений и нежно, как приказал командир, уложил одного фрица на другого без шума и шороха.

— Пусть навеки поспят, вояки…

Важный немец, не услышав размеренных шагов за спиной, почувствовал спиной холодок произошедших событий, остановился, но не успел даже схватиться за кобуру. Кто-то невидимо сильный надавил справа на шею, и немец погрузился в густую, обволакивающую бездну…

Очнулся он сидящим на закорках у великана, обвязанный по рукам-ногам ремнями. Во рту торчал кляп. Планшет с важной картой пропал. Вместо охраны по бокам от великорослого чудища шагали люди в непонятном одеянии со снайперскими винтовками. Майор фон Зальцберг замычал от увиденного ужаса.

Нёсший его великан отреагировал на стенания своей ноши своеобразно, показав огромный кулак с голову майора. Глаза закатились у фон Зальцберга, и важный немец впал в долгое забытье…

Вставал осенний рассвет, подсвечиваемый красно-багровым заревом пожаров. С левого берега Волги заухали «Катюши», обрабатывая окраины города, прерывая сладостные фантастические сны фашистов, опуская их на грешную землю, которую они намеревались покорить, в реальность раздирающих взрывов и существующей смерти.

Пётр, шедший впереди, неожиданно оступился и, покоряясь закону всемирного тяготения, уткнулся носом в землю.

— Ложись! – крикнул Федот, бросаясь в ближайшую канаву.

Снайперы, подчиняясь команде, распластались возле него и пришедшего в себя немца. И тут же жужжащий снаряд, пролетев над ними, вонзился в грязную жижу, разбрасывая возле себя смертоносные фонтаны чёрных осколков, впиваясь в близлежащие остова жилищ.

— Недолёт, — машинально подумал Пётр, приподнимаясь с мокрой земли. На него изумлённо смотрело семь пар глаз, ошарашенные увиденным.

— Командир у вас провидец что ли? – спросил один из снайперов.

Крага, легко поднявшись вместе с пленным, загадочно улыбнулся и, показав снова для острастки вконец перепуганному майору увесистый кулачище, тихо произнёс:

— Нет. Заговорённый он … До своего часу… А час его — через сто лет!

Снайперы заулыбались, уважительно посмотрели на Петра и протянули:

— Ну и Федот! Разве так бывает?

— Федот, да не тот! – подхватил Крага.

И полились снова байки об отвратительных проделках вождя недобитых фашистов и скорой его лютой смерти…

Пётр Иванович Ривенков погиб в Берлине девятого мая сорок пятого года, будучи кавалером трёх орденов и девяти медалей, представленный командованием к званию «Героя Советского Союза» за храбрость, проявленную при взятии фашистской цитадели, через три месяца после гибели отца в Праге.

Шальная пуля, прилетевшая с далёкой стороны, враз оборвала жизнь капитана, попав точно в сердце; наверное, стрелял снайпер.

Он умер на руках силача Краги с застывшей на губах улыбкой победы и счастья. Судьба и вправду берегла его до своего часа. Впервые за всю войну по лицу Федота угрюмо скатилась скупая слеза, и не стало балагура.

Мать Петра получила вместе две «похоронки», а следом приехал, демобилизовавшись, и сам Федот. Он потерял за войну на Украине родителей и любимую девушку и приехал к названной матери – матери друга навсегда. Здесь и женился, и детей нарожал, и корни пустил.

Он дружил с моим отцом. Оба высокие, статные, они любили померяться силушкой на потеху жителям села, и хоть, отца моего природа не обидела ни ростом, ни хваткой, часто в поединке выигрывал Федот. Но балагурить силач разучился. И только присказка по любому делу осталась:

— Федот, да не тот!

Я приходила часто к бабушке Дуне в гости, и в день Победы, в день гибели Петра мы вместе перечитывали пожелтевшие странички его фронтовых писем. И последние строки неотправленного, последнего писания, вручённого дядей Федотом его матери:

-«…Вот и кончилась война, милая моя мама. Сколько зла причинила, сколько жизней забрала, товарищей моих дорогих. Не горюй, мама, радуйся, мы победили фашистскую нечисть, отрубили голову змеюке. Жди, скоро приеду, живой и здоровый, я же – заговорённый…».