Это был второй послевоенный год, весна.
За одной партой со мной сидел Заур Казишвили. Про подобных говорят, что у него шило в попе. У Заура их было не меньше двух сразу. И постоянно рот до ушей. Что бы он ни делал, постоянно рот до ушей и какие – то телодвижения. Ну не мог он быть неподвижным ни минуты. Даже на чистописании и то елозил попой по сиденью туда – сюда, высунув язык от усердия. Мне было непонятно, как можно что – то написать, но у него получалось. Каллиграфом, правда, он не был, так ведь и я — тоже.
Его отец, майор Казишвили, был комендантом гарнизона. Огромный такой носатый широченный дядька, с волосатыми большущими лапами и гремящим голосом. Когда он впервые пришёл к нам в гости с Зауром и женой, я просто испугался его.
Отец смеялся:
“Дурачок ты, Гоги добрейший человек, я – то знаю, мы с ним в сорок первом вместе из окружения выходили, и дай всем иметь таких друзей, как Гоги. Он мне как брат.”
Мама сказала:
“Какой – то он уж очень большой.”
Отец опять засмеялся:
“Это ничего, Тине наверняка нравится большой.”
Мама с упрёком на него посмотрела и зачем – то покрутила пальцем у виска.
От Заура можно было ожидать каких угодно, самых невероятных поступков.
Однажды он притащил в портфеле наган и предложил на уроке:
“Давай стрельнем!”
Это он наверняка спёр у отца в комендатуре, где стоял большие ящики с оружием, найденным в лесу. Его туда сапёры складывали, они лес очищали от всего такого.
“Да ты чего, вообще уже, — говорю, — знаешь, чего с нами будет! Отец с тебя шкуру спустит портупеей своей. И мой с меня тоже.”
Он так заносчиво:
“Отец меня никогда не бьёт, я мужчина и ничего не боюсь.”
Надо же, мужчина, в девять -то лет. Сказанул, как в воду… это самое.
Учительница что – то услышала или показалось ей что — то, пошла в нашу сторону:
“Чем это вы заняты на уроке, мальчики?”
Я только успел выхватить у Заура наган и сунуть себе под зад, как она подошла. Залезла Зауру в парту, осмотрела портфель. Полезла в мой портфель. Ну, думаю, счас, вот счас поднимет меня, а мой отец не считает меня мужчиной, а что он со мной сделает, долго думать не надо. У него всегда одно: маслом кашу не испортишь – и за ремень.
Пронесло, к счастью. Отдал я Зауру наган, хотя чувствовал, что не надо. Не умом чувствовал, а неоднократно поротой задницей. Ну вот не надо отдавать, надо выбросить. Что он на это скажет, неважно. Отдал.
Так Заур на большой переменке полез в кусты стрелять из нагана. Мне ничего не оставалось, как лезть за ним. Стрельнуть не получилось, потому что и курок взвести, и спуск нажать сил оказалось маловато.
Из учительской эти кусты просматривались насквозь, а завуч прошёл всю войну, оружия он навидался.
Короче, мне влетело, а Зауру его отец сказал:
“Вот погоди, Заур, выпорю и не посмотрю, что ты мужчина. Мужчина должен вести себя по – мужски. Ты не понимаешь, Заур, что война хоть и кончилась, но она ещё многих убьёт. Понятно говорю? Я тебя, сын, спрашиваю. “– и добавил что – то по – грузински.
Помог этот разговор дня на два, а потом, как и ничего не было.
Заур сказал мне, что скоро у него появится брат или сестра. Родители сказали, что это специально для него, чтобы он стал старшим братом. Потому что нехорошо, когда у родителей один ребёнок, а у него нет братьев и сестёр. Его просто раздувало от гордости: он станет старшим братом девочки или мальчика. Защитником, потому что он мужчина и он сумеет защитить.
Я не стал говорить ему, что он просто дурак и ничего не понимает. Ему так хотелось быть старшим братом, вот пусть и будет, а там сам поймёт. Потому что я сам был старшим братом, а никакой радости, ничего хорошего вообще.
Сестра не могла отличить пистолет от револьвера, бронебойный патрон от трассирующего, а когда я показал ей патрон от ДШК, сказала: вот какое же ружьё должно быть. Ей что автомат, что винтовка, что ручной пулемёт – всё равно ружьё.
Ей всё куклы и тряпки, что толку от сестры. И все сёстры, которые у ребят есть, все такие же. Только с братом посюсюкать: ах, какой хорошенький, какой умница. Какой там умница, вообще ещё только сидеть научился, а мама заставляет за ним смотреть. И не уйти никуда, он вечно чего – то хочет, я не знаю, чего. Дашь ему чего – нибудь, он бросает, надо поднимать и отдавать, чтобы он опять бросил. Развлечение у него. Не дашь, орать начинает. И орёт, когда не надо.
Мама говорит, что вот брат подрастёт, научится говорить, бегать, мы будем дружить всю жизнь. Так пока он подрастёт, я уже состарюсь, мне уже много лет будет. Так что толку от этих братьев и сестёр ну просто никакого. Ну, может когда – то потом, неизвестно когда.
Перешли мы в третий класс, начались каникулы. С утра и допоздна мы болтались вокруг ставка, купались до одурения, шлялись по лесу. А в лесу уйма окопов, блиндажей, воронок от взрывов. Бои, говорят, были ужасные, что в сорок первом, что в сорок четвёртом. Людей погибло уйма. Это – да, засыпанные скелеты попадались. В обрушенных окопах и блиндажах. В нашей форме и фашистской. Но зато и оружие, патроны, мины и снаряды.
Конечно, пацаны, бывало, подрывались, нам, конечно, запрещали, пороли за это. Но зато как здорово зажечь костёр, набросать туда кучу патронов и из окопа слушать, как они бабахают!
Вот все уже отбабахали или ещё остались? Кто смелый?
Правда, снаряды взрывать мы не осмеливались. Вытащить снаряд из гильзы — тоже. Это делали пацаны постарше. А мы жгли порох. Старшие пацаны даже взрывчатку вытапливали из снарядов, как партизаны, и глушили рыбу. Глушили многие, благо гранат было полно. Можно было налететь, и налетали.
А с другой стороны, ну валяется всё это добро в лесу – и что с ним делать? Присылать сапёров, да?
Так лесов таких повсюду полным – полно, никаких сапёров не хватит.
Присылали, конечно, они нас гоняли, как могли. Только нас было больше, а их меньше. И к сожалению, после сапёров ничего приличного найти было уже нельзя. Мы так думали, что скоро в лесу не останется ничего интересного, одни грибы да ягоды.
Самое интересное, мы нашли зенитку там, где и не думали — в кустах около сгоревшего хутора. Со стороны её не видно, кусты густые. Наверно, и зимой не видно. Наверно, поэтому и весь боезапас лежал рядом, аккуратно сложенный. И пушки тридцатисемимиллиметровые спаренные, не сняты. Коллиматоры на месте, даже чехлы надеты. Два сиденья. Только, в отличие от наших, на платформе набиты рейки. Прям бери и стреляй.
Покатались, покрутились, поднимали — опускали стволы, пытались зарядить, а трос затвора не вытянуть. А пора домой обедать.
С этим было строго, чуть что – сиди дома несколько дней. Так что надо было идти домой.
Ну и пошли, только Заур прихватил с собой снаряд. Договорились, что после обеда займёмся снарядом в нашем сарае. Нам нужен был только порох, а при удаче пороха нам досталось бы достаточно. Там столько снарядов!
Отец ещё не пришёл, с обедом задержка, а там ребята без меня снаряд разрядят. А потом скажут, что я испугался. Чем я докажу, что не испугался? Просто мама не пустит, пока не поел, а без отца – обеда не будет. Ну и будут трусом называть. А кому хочется?
Я так переживал-переживал, а что делать? Пришёл отец с отцом Заура.
Значит, Заура дома нет почему – то, хотя же должен быть, мы договаривались.
Отец спрашивает, не знаю ли я, где Заур.
Не успел и рот открыть, как сестра вылезла:
“А он в сарае нашем, дядя Георгий, снаряд разряжает.”
Майор аж подскочил:
“Какой такой снаряд?”
— “А такой…зениточный, что ли, – говорит сестра, — молотком разряжает.”
Они оба аж взвыли и бегом к сараю, а там шагов тридцать всего.
Почти добежали, когда в сарае шарахнуло. Крепко шарахнуло, солома на крыше сарая подскочила, куры во дворе заорали. И отец с дядей Гоги рванули в сарай.
Первым из сарая вышел отец Заура.
Он держал сына на руках, а тот был в таком виде! Один глаз у него висел на щеке, в правой руке он держал молоток, а левой не было по локоть. Он шевелил губами и судорожно вздыхал. Наверно, хотел сказать своему отцу, что ему больно. А может, что он больше не будет разряжать снаряды. Не знаю, сказать он ничего не смог. Или не успел. Судорожно вздохнул, и голова его откинулась.
Моя мама только сказала:
“Ой, мамочки мои, бедная Тиночка!”
Майор Казишвили взвыл, как смертельно раненый медведь. Сам я не слышал, как медведь ревёт, но выть так мог только большой умирающий от боли зверь.
“Заур, что ты сделал с собой, Заур! Что ты сделал с нами, Заур! Вай, Заур!”
И ещё что – то по – грузински. Он положил тело своего сына на стол летней кухни, встал рядом на колени и тихонько выл, покачивая головой.
От соседних хат начали подходить люди, молча смотрели. У них тоже были дети.
Мой отец подошёл к майору, встал рядом с ним на колени, обнял его и сказал:
“Гоги, я с тобой, я твой брат, Гоги.”
И тоже завыл, прижав свою голову к его плечу:
“ Война проклятая, поганая война!”
Я стоял рядом с ними, в голове было пусто, я не испытывал совершенно никаких эмоций.
Только вертелась фраза: “Ты не понимаешь, Заур, что война хоть и кончилась, но она ещё многих убьёт. Понятно говорю?”
Я понял, о чём говорил отец Заура, понял, понял. А фраза всё крутилась в голове и крутилась, как испорченная пластинка.
Прибежала тётя Тина, держась руками за большущий живот, упала на тело Заура и закричала, дёргая себя за волосы:
“Заур, мой Заур!”
Потом упала на бок, поджала ноги к животу. Стоявшие недалеко женщины закричали, мужчины подхватили тётю Тину и понесли в нашу хату.
Через некоторое время послышался детский крик, потом моя мама поднесла кричащий завёрнутый кулёк к стонущему майору и сказала:
“С рождением сына тебя, Гоги. Посмотри, какое чудо родила тебе Тина.”
Майор дрожащими руками взял кулёк, сунулся в него носом и заплакал. А кулёк продолжал кричать.
Я смотрел на это, а в голове всё вертелось: “Война хоть и кончилась, но она ещё многих убьёт. Война хоть и кончилась, но она ещё…"
Автор: Шервуд М.А.
