— Быстро! Мешки взяли и бежака! Куда подчинбарился, како кино, ризакс бери, сетки, валенки набуй, ночь стоять! Хватит уросить, непотопаш неполопаш, верхонки взял?
Моей бабке шестьдесят лет, у нее полтора класса образования, десять веков опыта жизни в неволе и свой язык. Она охотник и собиратель. Бывшая крестьянка, ни дня не бывшая барышней. Зимой, когда огород не кормит, она проводит время в очередях. Поэтому зимой мы каждый день едим колбасу. Бояре. А летом зеленый лук и укроп. Графья.
Бабка маленькая, быстрая и спокойная. Может полдня тихо вязать во сне варежки на продажу, вдруг вскочить, выпорхнуть — и явиться в полночь с мешком коровьих хвостов. Из которых древнеримляне варили свой вечный суп, а мы, новокузнецкие совецкие люди, делаем на столе праздник. Я беру рюкзак и авоськи. Бабка грузовик, я прицеп, мы катимся куда-то за Транспортную, за туннель, за забор, где в темноте люди в черном обступили набитый скелетами неосвещенный ларек. Успели.
Жизнь прекрасна, когда не знаешь, что она может быть нормальна. Запах копченых свиных ребер так ударяет в нос, что ноздри начинают жевать. Это лучшее, что может быть. Это такое, как сказал бы вероятный противник, бинго, что ноги хлопают одна о другую не от мороза, а аплодируя нашей ловкости и смекалке. У бабки нюх. И хорошие связи в стае. За три квартала на пять секунд положи на прилавок хердесят грамм колбасы — добежит за ноль тридцать и не вспотеет. Жизнь прекрасна. Для того, чтобы получить на руки почти мясо, нужно всего-то лишь узнать и успеть. Но если бы каждый раз надо было ходить в штыковую, она б ходила.
“Кормить”. Это слово главное в ее жизни. Она в детсад устроилась для того, чтобы в сончас поднимать меня, вести в закуток и там докармливать огромными домашними пельменями поверх сытных больших котлет. За зайку. За мишку. За маму в далеком городе на лечении. За папу. Которого кормила когда-то вареной свеклой с мерзлого поля, за которую и в мирное время срок. Для которого в войну стояла с ружьем у зерновых складов. Проедет машина, уронит горсть, быстро шарь пальцами по дороге, ссыпай в сапог. Четыре года. Выемка на ноге в мышце, не замечал, пока не рассказала, война медленно ее ранила, ежедневно.
Очередь идет быстро, без нервов и ругани, как и все в стране, к чему не имеет отношения государство. Передо мной стоит Махмуд Эсамбаев. Худой, с подведенными глазами, орлиным носом. Вроде бы ему не положено. Видать, если сильно хочется, то не только на сцене, но и тут легко раскорячишься. Копченочка-то свиная, лучше нее может быть только копченая свининка, и то не факт. Хотя нет, не он. Спустя много лет видел я живого Эсамбаева в Томске. Потряс.
Вышел под софиты в папахе, снял пиджак и руками сделал такое, что у всего зала поплыло перед глазами. Больше, чем искусство. Колдовство. Надел пиджак, ушел, я ладони себе отбил, все отбили. А это не он, похож просто. С Байдаевской шахты, наверно. Черный маникюр, угольные брови, из забоя в запой, погрыз стенку молотком, молоток, ребрышко на закусон погрызи, совецкая власть не против. Хоть и не за. Каждый ведь человек должен быть художником в своем деле. А художнику лучше ходить голодным.
Бабка домой идет молча, все кряхтения и охи — мои. Много. Тяжко. Мы не просто с ней добыли, а на гора. Приедет из командировки отец, кинется на запах, как танк на запад, сядем на кухне, обнажим клыки, он и я. А она будет смотреть на обоих. На того, кого по зернышку выкормила в сороковые. И того, кого выходила в шестидесятые лютой волей против вялых врачей...
Безрядина Анастасия Борисовна!
Автор: Евгений Шестаков
