Баушки

— Горько, горько, — кричали изрядно подвыпившие весёлые гости.

Мы с Ленкой, в очередной раз встали.

Она стыдливо прикрылась фатой.

— Потерпи, недолго осталось, — ласково посмотрела на меня и прильнула к моим губам. Гости считали, мы целовались, не испытывая при этом никаких чувств. Мы устали, мы устали настолько, что я со страхом боялся остаться с Ленкой наедине.

Был жаркий вечер июльского дня и воздух был наполнен тяжёлой изнуряющей духотой.

Ленка всех одаривала счастливой улыбкой и выглядела свежей бодрой и весёлой.

Я зачарованно глядел на свою молодую жену и удивлялся — откуда она силы берёт?

Вспомнил бабушку: «Ленку замуж бери — золото, а не девка!».

Бабушка или вернее — мои бабушки, а если еще точнее — «баушки» — вспомнил и взгрустнулось.

Вышел на улицу. Присел на лавочку в соседнем сквере и закурил.

В свете фонаря увидел вышедшую из сумерек старушку в длинном платье и белой панамке. Часто семеня ногами, ссутулившись и крепко прижимая к груди сумочку, она шла боязливо оглядывалась по сторонам.

— Смешные они – старушки, — грустно подумал я и улыбнулся.

У меня, как почти у всех детей, были две бабушки. Две разные, как север и юг, как день и ночь, но одинаковые в том, что они нежно и беззаветно любили меня и ревностно боролись за мою любовь к ним. И звали их почти одинаково: первая бабушка – Марина Тимофеевна, вторая – Мария Тимофеевна.

Марина Тимофеевна – эта мамина мама. Она жила недалеко от нас одна в большой профессорской квартире и, по мнению папы, была ещё той столичной штучкой. Это первая бабушка — она раньше появилась в моем мире.

Мария Тимофеевна – папина мама, по мнению мамы: «Ну конечно, три класса ЦПШ», на, что отец всегда говорил: «Не ЦПШ, а семилетка». Она переехала к нам, когда я перешёл в пятый класс.

Когда мне исполнилось шесть лет, первая бабушка заболела. Мама оставила работу и перешла жить к бабушке, чтобы за ней ухаживать, а мы с отцом остались одни в нашей однокомнатной кооперативной квартире, купленной на деньги покойного дедушки профессора.

Вначале мы с папой радовались, потому, что никто не выгонял его курить на лестницу, а мне разрешалось смотреть допоздна телевизор. Но потом заскучали, да и папе надоело готовить, а мне надоели постоянные сардельки на завтрак, и мы переехали временно пожить к бабушке. Переезжали на время, а остались навсегда. На одну зарплату жить было тяжело, и в свою квартиру мы пустили квартирантов.

Пока бабушка болела, я старался вести себя тихо. Огромная квартира была для меня полна тайн в кладовках и высоких шкафах. Даже тяжёлые бархатные гардины могли увлечь меня на долгие часы игры с ними. Я постепенно осваивал и завоевывал пространство, нарушая устоявшийся быт и порядок.

— Уберите это исчадие ада, — кричала бабушка, когда я «нарушал её границы», как она говорила, и обязательно добавляла: «Почему никто не воспитывает ребенка?».

— Вот и займитесь, — говорил отец.

— И займусь, — угрожающе отвечала отцу бабушка и ласково гладила меня по голове.

И занялась. Во-первых, я пошёл в первый класс, а во-вторых, бабушка решила обучать меня музыке, считая, что у меня идеальный слух.

— По крайней мере, у него меньше останется энергии носиться, как оголтелому, по квартире, — и я обреченно играл нудные гаммы на рояле и с тоской смотрел на часы, когда же пройдет этот непонятный академический час.

Папа остатки моей энергии решил использовать по-своему и отвёл меня в секцию вольной борьбы.

— Вячеслав, — гневно кричала бабушка зятю, — вы уродуете ребёнка и лишаете его будущего – у него идеальный слух!

— А вы спросили ребёнка, хочет ли он заниматься вашей музыкой? — тоже повышал голос отец.

А я жалел себя и думал, что вольной борьбой я тоже не хочу заниматься. Тогда я вообще не знал, чего хочу.

Время шло. Бабушка выздоровела, и мама опять пошла работать, а я «остался на бабушке», как все говорили. Так – «на бабушке» я окончил первый класс и наступили долгожданные каникулы. Родители до хрипоты спорили чем меня занять летом и куда отправить, чтобы дать измученной бабушке отдохнуть.

И после долгих споров, меня отправили в деревню к моей второй бабушке.

Ехать мне было страшно. Меня пугали бабушкина семилетка или ЦПШ над которой смеялась мама и грязная жирная еда, которой стращала первая бабушка.

Ещё она боялась, что я «наберусь деревенщины», утону в реке, отравлюсь грибами, потеряюсь в лесу и меня сожрёт медведь.

И вот я в деревне. Простор! Луга, пруды и на горизонте лес — тёмный страшный густой. По улицам ходят куры, шипят и норовят укусить гуси. Коровы, лошади, свиньи – раньше видел только на картинках и всё это было мне в диковинку.

А деревенским я был необычным и меня, по просьбе бабушки, местная пацанва взяла «на поруки».

Сложенные аккуратной горкой носочки мне не понадобились – детвора бегала босиком. Никого не пугало наступить в грязь или ещё лучше — в коровью лепёшку.

Бабушка Мария была полная противоположность бабушке Марине.

Она было тихая, незаметная. Улыбаясь, её белесые брови поднимались вверх «домиком», делая её взгляд грустным и виноватым. И внешне она была другая: маленького роста, полная, с круглым мягким лицом в морщинках и ямочками на щеках. Смотрела на меня с таким обожанием и радостью, что у меня захватывало дыхание от её любви ко мне. Она крепко прижимала меня к себе и приговаривала: «Какой заморыш, чисто — птенчик». От неё пахло молоком и жареной картошкой. И меня откармливали сытно и вкусно.

Мне в деревне нравилось все. Первое и самое главное – свобода. А второе – вкусная еда. Утром бабушка рано, ещё только начинало светать, приносила кружку парного тёплого молока: «Попей, только надоила и спи дальше».

Я, не открывая глаз, залпом выпивал молоко, которое в городе из синих бутылок и цветных пакетов вызывало у меня приступ тошноты, и, с молочной пеной на губах, замертво падал на подушку досматривать интересные утренние сны.

А утром меня ждала яичница с кусками жареного сала или рассыпчатая пшённая каша, приготовленная в печке с плавающим сверху растопленным сливочным маслом, или драники со сметаной. Постоянные пирожки, хлеб из печи. Всё было просто и необыкновенно вкусно.

Я носился с местными хлопцами с удочкой на пруды, с корзинкой по грибы и ягоды. Во дворе топили баню, и я с настоящими мужиками ходил отмывать с себя грязь. Меня лупили веником и обливали холодной водой.

А вечерами мы сидели с бабушкой на крыльце и отмахивались веточками от назойливых комаров. Я, затаив дыхание, слушал народные сказки, которые она рассказывала нараспев, и быль про войну. Говорила она смешно и даже не всегда понятно – смесь белорусского и русского языков. Самым страшным для меня оказалось, что в войну она похоронила пять детей, которые умерли от голода и болезней. Я прижимался к ней и говорил, что люблю её сильно-сильно и никогда не брошу.

Лето пролетело незаметно быстро и, расставаясь, бабушка плакала и за что-то просила прощение. Я клялся, что на следующий год обязательно к ней приеду.

Но на следующий год я поехал в пионерский лагерь на две смены сразу.

Бабушка писала письма крупными буквами и с ошибками. Передавала вначале всем приветы от родных и друзей, а затем описывала колхозные будни.

Волновалась обо мне – не похудел ли я. И звала в гости.

И я садился писать ответ. Старательно выводил буквы, но ничего у меня не получалось. В такие минуты я злился на маму, папу, на свою первую бабушку и думал: «Вот, мы все вместе, а она сидит вечером одна одинешенька на крылечке и вспоминает своих деток. Смотрит на небо и запевает тихо: «А у поле береза».

Слова непонятные, но грустные и хочется плакать…

И вдруг, как гром среди ясного неба – бабушка Мария едет жить к нам!

Там что-то случилось: то ли колхоз развалился, то ли дом, то ли всё сразу, но я от радости кричал: «Ура, у меня теперь будет две баушки!». Почему-то у меня получалось: «Баушка». Все волновались и были напряжены.

— Как оно сложится, — вздыхала мама, а папа приговаривал, когда никто не слышал: «Теперь хоть поем по-человечески».

Бабушка приехала грустная виноватая и опять просила прощение. Вздыхала и плакала, и мы все её жалели.

— Ну хватит сырость разводить! Поживём вместе, сколько той жизни осталось, — подбадривала её бабушка Марина.

А я при этом округлял глаза и думал: «Ничего себе успокоила!»

— Да сколько отмерено, столько и поживём, — соглашалась бабушка Мария, — ты уж прости меня, сватья — на старости лет в приживалки.

И опять плакала.

— Ну какие приживалки? Места-то сколько – всем хватит, — успокаивала её бабушка Марина.

Бабушку Марию поселили в мою комнату, чему я был несказанно рад, но не показывал это бабушке Марине, чтобы она не ревновала. Самое удивительное было то, что бабушки подружились.

По крайней мере, они очень старались, особенно бабушка Марина. Ей было легче – она была у себя дома. Но бабушка Марина была «ещё той язвой», как говорил папа, и она частенько бабушку Марию «подковыривала».

— Тимофевна, — звала она вторую бабушку, иронично коверкая отчество, как его произносила бабушка Мария, — пошли чайку попьём.

И они долго пили чай, размачивая в нём карамельки.

Когда бабушка Мария пекла пирожки, то бабушка Марина недовольно поджимала накрашенные узкие губы и говорила, что это самая, что ни есть, вредная пища. А потом, когда никто не видел, таскала эти пирожки к себе в комнату и втихаря их там поедала. Все это знали и все молчали, посмеиваясь про себя.

Когда, приняв ванную, бабушка Мария расчесывала свои жидкие седые волосы, бабушка Марина кривила губы и говорила, передразнивая её: «Состриги ты эти космы и сними платок, не в деревне, чай».

— Это где же видано, чтобы старухи волосы стригли? — заплетая худую косичку, отвечала Мария.

Бабушка Марина поднимала брови и делала нарочито удивлённое лицо.

Иногда они садились выпить что-нибудь покрепче.

— Сватья, как смотришь по двадцать грамм принять? — говорила обычно Марина Марии.

— Чего ж не принять, накапай.

И они из маленьких коньячных рюмочек пили какую-нибудь самодельную настойку или наливку.

Эти «двадцать грамм» делали их разговорчивыми и весёлыми. Такие посиделки обычно заканчивались анекдотами про возраст, которые я помню до сих пор.

Например, разговаривают две подруги. Одна к другой обращается и забывает имя.

— Послушай, как тебя зовут? Запамятовала я.

Ты долго думает и спрашивает:

— А тебе срочно надо?

И заливались весёлым смехом, и я вместе с ними.

Они действительно всё забывали и часто были заняты тем, что искали свои очки, гребешки, ключи, записные книжки.

Смешили, когда одна у другой спрашивала:

— Тимофевна, ты не помнишь, зачем это я на кухню пришла?

Мне было смешно и весело и любил их я больше всех на свете.

Так, под бдительным оком сразу двух бабушек, я закончил школу. Откормленный здоровый лоб с аттестатом ещё и об окончании музыкальной школы, и хорошими разрядами в спортивной, я сразу поступил в институт.

А затем начались проблемы. Девчонки в меня влюблялись с первого взгляда. Моя молодая кровь бурлила, и энергия здорового тела требовала выход.

Помню, зная, что бабушки надолго ушли, привёл домой сокурсницу, которая была не прочь провести со мной время. И только мы удобно расположились, как вздыхая и охая, бабушки неожиданно вошли в комнату.

Они замерли, покраснели и, не сговариваясь, бежали на кухню.

Девушка ретировалась вслед за бабушками, а мне до сих пор смешно вспоминать, какими глазами сокурсница смотрела на двух смешных старушек, которые совсем внезапно предстали перед нами в самое неподходящее время.

— Это твоя невеста? — осторожно поинтересовалась вторая бабушка.

— Ага, — кивала головой ей первая, — у него таких невест весь институт и полный двор.

Они начинали меня стыдить, пугать детьми, которых современные девицы навяжут мне. Осуждали свободные нравы девушек и были уверены, что все они готовы испортить мне жизнь. Им нравилась только одна девушка и при каждом удобном случае её хвалили и сватали за меня.

Каждый раз разговор заканчивался словами второй бабушки: «Что ж ты, Сокол мой, ищешь далёко, а под носом не видишь? Ленка из первого подъезда – золото, а не девка».

— Да, может девушка и хорошая, — первая бабушка сомневалась, — но вкуса у неё совсем нет. Как оденется – ни лица, ни фигуры не видать.

— А зачем всем себя показывать? — спорила с ней вторая, — Кому надо — разглядят.

— Породы в ней маловато, — опять сомневалась первая, — простоватая она, какая-то.

— Она, что лошадь, чтобы породу показывать? Её видно, что баба здоровая.

И, уже не обращая внимания на меня, они спорили о Ленке из соседнего подъезда, которая училась со мной в одной школе и сходились во мнение, что только она годиться мне в жёны.

А весной внезапно умерла бабушка Мария. Умерла тихо. Вдруг ойкнула и сползла по стенке. Скорая, белые халаты, занавешенные зеркала в квартире. Беготня по инстанциям за справками и магазинам за продуктами для поминок.

Вечером вышел во двор. Вдруг из темноты выходит Ленка с мусорным ведром, увидев меня останавливается:

— У тебя бабушка умерла?

— Да.

— Ты приходи завтра на поминки.

— Приду, — ответила она просто и добавила, — а ты счастливый – у тебя ещё одна бабушка осталась и родители в полном комплекте, а у меня всегда одна мать.

Вспомнив, как бабушки постоянно мне сватали Ленку, взглянул на неё, стоящую в свете фонаря, внимательно, а она, увидев, как я её бессовестно рассматриваю, покраснела.

— А она и правда, ничего, — удивился я.

Вернулся в квартиру. Мать с отцом, ворочаясь и вздыхая, пытаются уснуть. В большой комнате на табуретках стоит гроб, обшитый чёрной тканью. В свете уличных фонарей и горящих свечей, вижу бабушку Марину. Она гладит рукой кружевную накидку и тихо-тихо говорит:

— Я, Мария, скоро к тебе приду, ты там не скучай, держи мне местечко рядом. Вместе будет за своими сверху присматривать.

Я обнял оставшуюся бабушку и заревел, как пацан.

— Не плачь. Всё правильно, сынок. Мы все в один конец идём, только на разных остановках выходим. Хорошо, когда по старшинству, — успокаивала она меня.

И «сынок» и «один конец с остановками», — всё это было от бабушки Марии.

Они – пожилые, почти прожившие жизнь и умудрённые опытом, учились друг у друга до конца своих дней.

А бабушка Мария все-таки обстригла свой «мышиный хвостик» и даже мыла седые волосы оттеночным шампунем, отчего выглядела заметно моложе.

Это была моя первая и горькая потеря. И я плакал, утирая слёзы ладонью, и вспоминал лето в деревне: крыльцо, звёздное небо, и голос родной, тёплый:

А у полi бяроза, а у полi кудрава, а на тэй бярозе зязюля кукавала...

Бабушка Марина выполнила свое обещание и вскоре ушла к своей сватье-подружке.

Квартира осиротела. Ни отдельные комнаты для каждого, ни красивый ремонт не вернули квартире былое тепло и уют, что создавали бабушки.

А к Ленке я присмотрелся. Бабушки-то, они мудрые, увидели красоту, там, где она не выпячивалась.

Тихо подошла Лена.

— Устал? – села рядом.

— Бабушек вспомнил, — они ведь первые тебя заметили. Говорили, что ты золото.

— Поживём – увидим, — засмеялась моя молодая жена, — как же я устала, — она положила голову мне на плечо.

Я посмотрел вверх на чистое звёздное небо, а звёзды, подмигивая, глядели на нас, и я улыбнулся им, всем сердцем чувствуя и веря, что мои «Баушки» сейчас смотрят на нас с небес, счастливо улыбаются и весело подмигивают нам вместе со звёздами.