В 90-е годы она жила с мамой. В ту пору многие люди стали в церковь ходить. А церквей в их городе было всего две, да и те небольшие, только недавно открылись. И вот обычно набьётся народ в храм на праздник – протиснуться негде, словно сельди в бочке. Теснотища, духота, но делать нечего – стоят, даже земные поклоны делать как-то умудряются.
Однажды Катя оказалась в церкви в такой же толкучке и вдруг видит, что у окна почти свободно, почему-то никого там нет. Так, пара сизоносых мужичков в дешёвых мохеровых шарфах. Протиснулась туда, хоть немного шубу распахнула, отдышалась. И почувствовала, что хоть и стало свободнее, но всё равно как-то некомфортно. Дышать у окна с открытой форточкой вроде полегче, а воздуха как будто совсем не хватает – хуже, чем в толпе.
Оглянулась Катя и заметила, что на лавочке сидит древняя старушка. Вся в грязных лохмотьях, вроде нищенка. Сидит и смотрит остекленевшими глазами куда-то вдаль, по направлению к алтарю. Катя поймала на себе бабушкин взгляд, и ей стало совсем не по себе. Пробравшись через толпу, тут же вышла из храма.
– Мама ещё спросила меня: «Ты куда?», – вспоминала Катя. – А я ей отвечаю, мол, отдышаться хочу, хотя бы на десять минут, сил нет совсем. Ну, маменька моя, известное дело, строгих правил. Покачала головой и осталась в церкви. Но я ей соврала, домой сразу убежала. Больше ни на минуту не захотела оставаться в храме.
– Из-за той старухи? – оживился я. – Она что, ведьмой оказалась?
– В том-то и дело, что не ведьмой, – вздохнула Катька. – Там дела творились – похлеще ведьминских.
Мама пришла домой – и сразу ко мне с расспросами: почему из храма ушла? Ну, я ей честно сказала: старушенция какая-то странная сидела в левом приделе, я даже стоять рядом с ней не смогла. А мама сразу говорит:
– Ну точно… Значит, Любка на службу опять приходила.
– А что за Любка? – спрашиваю маму. – Колдунья, что ли, местная? Целительница-экстрасенс? Я чувствовала: от неё что-то такое идёт.
– Нет, Катенька. Люба – обычная женщина. Но я иногда думаю, что лучше бы она действительно была ведьмой. Просто она убила очень много детей.
– О Любкиных делах в нашем городе все знали, – начала свой рассказ Катина мама. – Сама я с ней знакома не была, но вот на работе женщины, которые постарше, Любу хорошо знали. В советские времена работала она директором детдома. Как раз после войны всё произошло, в самые голодные годы. Муж у Любки был большой начальник по партийной линии, вот и пристроил жену на хлебное место.
Ты думаешь, это образное выражение – «хлебное место»? Нет, хлебное – в прямом смысле слова. Во владении Любы оказалось большое хозяйство с самым главным в то время богатством. Хлеб да продукты, которые наше советское государство выделяло сиротам. Ценнее золота хлебушек был. Особенно – когда повсюду карточки. А потом ещё засуха, неурожай. Бывало, люди меняли на хлеб драгоценности, с которыми и в войну не расставались.
Села Любка начальницей и стала детский хлеб воровать. Без того порции крохотные – детки плачут по ночам от постоянного голода, есть нечего. Скудная кашка, горбушка с маслицем, крепкий чай на обед считались у ребят царской трапезой. Но постепенно исчезло масло, потом хлебная пайка стала таять. Иногда детишки и вовсе сидели целый день без горячего. К ужину давали только какие-то чёрствые сухари. Так, в кипяточек обмакнут их и едят.
Дети пытались жаловаться, но какое там! На все вопросы Любка отвечала: «Не привезли хлеб. Вы разве не слышали, что урожай плохой в этом году?», а сама с мужем перевозила продукты к себе домой, своих детей кормила украденным. Кто-то даже говорил, что торговала сиротским хлебом через спекулянтов и третьих лиц.
Самым настойчивым сиротам, конечно же, доставалось по полной программе. Они сбегали, пытались рассказывать о зверствах Любки. Но никто их не слушал. У директора все были в друзьях – и горисполком, и райисполком. Местные так и называли её в глаза: «Любка-концлагерь».
Когда беглецов приводили назад, в детдом, начинался настоящий ужас. Любка побегов не прощала. В холодную комнату детей ставила, била страшно. И еды лишала – на неделю, а то и на более длительный срок. Рассказывали, что запрёт какого-нибудь мальчишку в подвале и говорит ему: «Ты ещё не заслужил, чтобы советская власть тебя кормила».
В те времена подобные дела контролировались слабо. Считалось: если человек верен местным партийным деятелям – значит, свой. А у Любки всё было схвачено по самую макушку. Все накладные, где надо, подделывала, да и муж её прикрывал – не подкопаешься. С поварами, прочими служащими делилась продуктами, помогала через мужа решать насущные проблемы, если возникали. Вот и молчали – а кому охота связываться? У всех дети, их надо было чем-то кормить в такую голодуху.
Сколько детей умерло в детдоме при Любке голодной смертью – никто не знал. Всё списывали на трудное для страны время. Не до расследований тогда было. Но спустя несколько лет всё-таки всплыло Любкино дело – кто-то задумался о том, что даже для детского дома на уральских выселках такое количество детских смертей чрезмерно.
Любку сняли с должности. Но сняли по-тихому – уголовного дела не возбудили. Даже скандала не было – кому нужна такая слава на весь район? Да и голов немало могло полететь. Любкиного мужа даже увольнять не стали – просто перевели в другое место. Она с ним переехала в другой город.
И тут стали происходить странные события. Погиб Любкин муж, глупо как-то погиб. В подворотне собственного дома его зарезали пьяные урки, которые вышли из тюрем по амнистии после смерти Сталина. В тот же год старший сын попал в автокатастрофу. Такие жуткие травмы получил, что стал «овощем». Любка с ним поначалу сидела, а потом не вынесла, сдала в интернат. А младший сын Гриша, страшный хулиган, загремел в тюрьму.
Вернулась Любка в родной город, да только идти ей было уже некуда – везде волчий билет. Со скрипом устроилась в какую-то контору счетоводом. Как жена партработника, с трудом выбила себе комнату в общежитии, куда через пару лет вернулся из тюрьмы её младший. Ну а дальше всё покатилось по наклонной: стал сынок пить и мать избивать по-чёрному. Опять загремел в тюрьму – уже за убийство.
Относительно спокойно Любка жила только между отсидками сына. Пока однажды не пришла с зоны бумага: повесился ваш Гриша. Или помогли – кто знает?
Она совсем осунулась, стала чёрной, как тень. Да только не жалел её никто – помнили люди, что творила она в прежние годы. Так и говорили за глаза: аукнулся Любке украденный детский хлебушек. Какие-то бабы даже обещали ей глаза выцарапать. Вскоре Люба потеряла работу, да и комнаты в общежитии её потом лишили.
Так и мыкалась – то на рынке в какой-то сторожке, то в контейнере, то в старой бане заночует. Что удивительно, с ней даже цыганки связываться брезговали. Ходил слух, будто кто-то из умирающих от голода детей в детдоме её проклял – а это самое страшное, что может быть. Говорят, Господь за такие дела не прощает.
– После того случая я несколько раз видела Любку возле церкви, – продолжила свой рассказ Катя. – Она побиралась. Мама говорила, что маленькие дети, бывало, после литургии дразнили старую женщину: «Коза-егоза! Бе-э-э!», а она шипела вслед – точь-в-точь как змея.
В церковь Люба ходила, но никогда не исповедовалась. Стояла всегда в сторонке. Что она делала в храме, молилась ли – никто не знает. Пожилые женщины говорили, что те из них, кто помнил про её дела, стыдили Любку, но она лишь шипела в ответ. А потом спокойно оправдывалась: «Просто время было такое – голод, есть нечего. Тут своих детей надо было чем-то кормить, не до чужих».
Но самое удивительное то, что и священники Любку избегали. Мама узнала, что один из них признавался своим духовным чадам:
– К этой женщине даже подходить страшно, Божия кара на ней лежит. Я это понял после того, как однажды увидел Любку зимой. Вся в рванье, страшная, как ведьма, стоит у храма на ветру, трясётся. Хоть и знал я о Любкиной жизни, но жалко мне её стало – всё-таки живой человек. И к церкви пришла – нельзя её отталкивать. Да и Господь так поступать не велит. Хотел её пригласить в храм, чаем напоить, а затем уж предложить исповедаться, собороваться, может, пристроить куда-то…
Подхожу я к Любе, хочу поздороваться, а сам пальцы по привычке складываю, чтобы осенить её благословением. И вы знаете, что произошло? Я пальцы складываю, как и подобает, а они почему-то не складываются! Ещё грешным делом подумал: тик, что ли, какой? Размял пальцы, попробовал снова – нет, никак. «Да что же такое!» – негодую сам на себя. Попробовал осенить церковь – и пальцы сложились. Повернулся к Любе – попытался осенить её – снова ничего не получается. Только тогда понял: нет Любе Божьего благословения.
Тут она на меня посмотрела. До самой смерти не забыть её взгляд. Большего отчаяния в человеческих глазах я не видел.
Автор: Илья Белов
