Когда нет надежды

Федя, улыбчивый мальчик с ясными, будто бы изнутри подсвеченными фонариком, глазами страдал дцп, был не ходячий, не говорящий, и многое другое тоже «не», но вроде бы, все понимающий, отчего становилось особенно страшно.

Виктор – его отец, не сбежал, не ушел из семьи, когда прозвучал страшный диагноз, и не ушел тогда, когда врачи сказали, что надежды нет и никогда не будет. Федя всегда будет вот таким вот улыбающимся и таким вот неподвижным, не говорящим, а будет только что то мычать, и медленно, как ленивец, перемещать конечности. Страшно.

Он не ушел, остался, и всеми силами пытался заработать, на то, чтобы катать сына по докторам, в медицинские центры, на всяческие и абсолютно глупые дельфинотерапии, и многую другую невнятную и непонятную ересь, которая даже в дикой теории ничуть не могла помочь его мальцу. Его уважали за это, ценили в коллективе, за его спиной перешептывались офисные дамы, горько кивали: «вот, де, мужику не повезло, а ведь такой молодец».

Сам же Виктор, рвущий жилы на работе и на паре-тройке подработок, себя не уважал совершенно, потому что знал. Он на работе не для сына, а от сына. Он не мог, как жена, как Лина, неотступно быть рядом с Федей, не мог без слез смотреть в эти яркие его глаза, не мог видеть улыбку и медленно, подрагивающее тянущуюся к нему неловкую руку сынишки в попытке прикоснуться, задеть ответной лаской своего папу. Он не мог. Он закусывал губу, порой до крови, но не мог сдержать слез, что враз наполняли его глаза, и скользили по щекам, капали на извечную юдоль его сына – вечно разметанную постель, где Федя не лежал, где Федя – жил…

Карантин. Самоизоляция. Виктор просыпался, вставал, и… ему некуда стало идти. Подработка не функционирует, на работе, в офисном его здании, за стеклом на дверях, повесили большую бумаженцию, где огромными буквами было указано, что все закрыто до какого-то там числа. Все. Некуда бежать.

Виктор был дома. Дома с сыном Федей. Лина старалась его не трогать, занималась, как и встарь, домашними делами, а Виктор боялся. Боялся, что ему придется чаще заходить в комнату, где лежит Федя, смотреть на него, улыбаться ему, не умея удержать текущих из глаз слез. Он, Виктор, может быть и запил бы, да только не умел он и этого, не любил он напиваться, не любил, когда на жену и на детей от него благоухало перегаром.

Виктор закрывался на многие часы в туалете, где сидел на крышке унитаза глядя в стену, после перебирался в ванную комнату, где так же сидел на бортике ванны и смотрел на изгибы хромированной полотенцесушилки, и не было в голове ни единой мысли. Он ничего не мог дать, ничего не мог сказать Феде, не мог даже взять его на руки и что-то мычать себе под нос, потому как ребенку было больно от того, что его долго держали на руках в неудобной позе. Он больше не мог ничего. Ничего. Совсем…

Первый срыв у него произошел день на пятый, на шестой. Лина открыла не запертую дверь туалета и увидела своего мужа. Он сидел на унитазе и бесшумно ревел. Он будто ее даже и не заметил, а она, не сказав ни слова, закрыла дверь, и ушла на кухню.

Второй срыв у него произошел, когда он понес Федю купать и, вместе с сыном, ухнул прямо в коридоре, будто ноги у него подкосились, ревел, целовал тощенькие руки, костлявые плечи, лоб и впалые щеки сына, и никак не мог выдавить из себя ни слова, не мог совладать с собою, пока Лина не забрала Федю и не ушла с ним в ванну. А Виктор так и сидел, утирал слезы дрожащими руками.

Успокоился. Спрятался в ванной и долго, без сна, лежал в ее холодном лоне, смотря в пустоту потолка. В голове не было ни единой мысли. Ни единой.

А потом он ушел из дома. Хоть и карантин. Хоть и нельзя. Но просто он по другому не мог, а еще, если честно, боялся, что не утерпит в какую-то из темных тихих ночей, проберется в ванную и перережет себе вены.

Где он был, Лина не знала, трубку не брал, а отправлял ей раз за разом СМСки: «Со мной все в порядке». И через пару дней пришло оповещение о зачислении денег на карту. И на следующий день снова. Деньги не великие, но все же – две тысячи, три тысячи. И так изо дня в день. По чуть-чуть, но падали денежки на карту. А вот Виктора все не было и не было.

Где он жил, где он пропадал – неизвестно.

Появился он только дней через десять. Лицо высохшее, измученное, ввалившиеся глаза, но чисто выбритый, одет прилично, и, хоть и впали глаза, лучилось во взгляде его какая-то то ли радость, то ли еще что. И весь вечер, не пытаясь подчас сдерживать своих слез, он возился с Федей, не выходил из его комнаты. Что-то рассказывал, о чем то спрашивал, хоть и не надеялся услышать ответа, вместе смеялись над мультиками, носил на руках, делал массаж и тихонько, чтобы вызвать невнятный, мяукающий смех, в пару касаний, щекотал сыну пятки. Лина, заглядывала в комнату, улыбалась, и к горлу подступал ком. Отходила и тайком утирала слезы. Слезы радости.

Виктор переночевал, и поутру снова собрался куда-то, ушел. И снова, ближе к вечеру, оповещение о переводе. А вечером Виктор пришел домой и снова возился с ребенком. Все наладилось. И в ту ночь Лина выпытала, что и как…

Устроился на подработку грузчиком к частнику, которому на законы карантинные… Работа сдельная – сколько перетаскал, столько и к оплате наличкой, а там уже через банкомат на карту. Но не это главное. Вечером, после работы, помывшись, переодевшись, шел в детский хоспис в роли волонтера, где весь вечер возился с тяжелыми детьми, а по ночам оставался рядом с тяжелым, с Игорем, с мальцом шести лет, держал его за руку и смотрел, смотрел, смотрел… Смотрел, как тот угасает. И угас. И тогда он вернулся домой.

Разговаривал с ним, с Виктором, одногруппником своим давним, вчера по телефону. Долго общался, вот он мне все и поведал. Нет, надежды у него конечно не появилось, но вот что появилось, это он сказал ближе к концу разговора:

— Пашка, я понял, как нужен, когда смотрел в глаза Игореши и видел, как он смотрит, видит, что я рядом, а потом смотрит и больше не видит. Все. И Федя тоже смотрит на меня, а я… я боялся его, винил себя, что не могу ничего, а я могу и нужен.

Витя не пьет. Больше не ходит на подработку, Лина уговорила, нянчится с сыном, иногда плачет, но понимает, как он нужен.

Простите за грустную историю, но очень сильно захотелось поделиться тем, как мы нужны все друг-другу, и особенно сильно нужны тогда, когда нет надежды...