В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену,
— Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается. Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? Так, для блезиру, понимаете, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. У них на телевидении это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару,
— Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит: «Папа, познакомься, это самый известный режиссер».
— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю, — Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей – сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит,
— Садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети, скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно.
Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну как тут не взять? Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!..
А он мне говорит,
— и так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает.
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит,
— а как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? – спрашиваю — У вас же списки остались?!
— Нет, — говорит, — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им все объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими детьми! — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! — говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.
И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ.
И говорю веско,
— А ну-ка, ведите меня к детям.
— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. И вижу я там много – много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее.
Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся. Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне,
— Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?.. Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне говорит,
— Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам.
И продолжает… просит,
— Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, — как поживаешь, малыш? А он мне по-польски отвечает,
— Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски. Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!.. Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить.
Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…
И тут… откуда только все берется?!.. впрочем, знаю, откуда!.. Из детства… Я вдруг спрашиваю настоятеля,
— А можно, я им только один вопрос задам?..
— Можно, говорит, задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю,
— «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло… Такая тишины наступила!.. Гробовая тишина!.. И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза, — такие большущие, удивленные!..
И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!.. Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня. А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время,
— Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..
Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок. — Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли:
«Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце каждого.
Снова молчит. Я не прекращаю съемку. Вижу, это еще не конец. И действительно… он продолжает.
— Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…
И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит,
— Дорогие мои дети… Как я счастлив… — говорит, — что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…
— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего... Ничего не будет будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..
– Любовь — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше, — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь! А мы все – одна семья… Весь мир, дети мои – … большая семья!.. И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
— А я к вам обязательно приеду!?.. – говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
— Так я их и привез сюда, — говорит старик. Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился. …Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая!.. а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена.
Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел.
Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им. Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки.
Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто… Испугался. Стал вертеть туда — сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой. Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть… В общем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал,
— Знаете, я вам очень благодарен. Вот тебе раз! – думаю. А он говорит, — за то, что остались, выслушали его… А потом вдруг говорит,
— Отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
Автор: Семён Винокур
