НА ПОРОГЕ
— Клава, пока я буду у врача, ты в аптеке внизу все возьми и хлеб рядом в палатке. Только не покупай больше эти пенопластовые батоны ужасные! Пусть лучше дороже, но хоть съедобный хлеб будет. И бородинского возьми. Что значит, кто есть будет?! Я буду! И Митя, может, с нашими зайдет, а он только бородинский ест. Я знаю, что ты Митю не любишь! Но, во-первых, это глупо и несправедливо, он просто подшучивает над тобой, а не обидеть пытается.
А, во-вторых, гостей принимают как следует, даже если они — не самые желанные. И вообще, с каких это пор ты взяла на себя право утверждать список моих визитеров? Я еще в своем уме, слава Богу, и не прикована к постели, я хочу среди людей быть, и не тебе это регулировать!.. Клава! Ну что ты надулась? Разве я неправа? Ну не молчи! Не начинай обиду свою вскармливать! Ну, Клава! Ну ты же знаешь, как я тебя люблю, считаю самым родным человеком, своей семьей! Я просто хочу сохранить хоть какую-то самостоятельность и иметь выбор.
Ну хватит! Ну прости меня! Ну давай не ссориться! Хорошо, хорошо, я позвоню Мите, скажусь больной... Ладно, и скажу, чтоб не больше четырех человек и ненадолго. Не сердишься больше? Нет, скажи, не сердишься? Правда? Честное слово? А мне кажется, что обида все же тебя гложет. Да? Права я? Ну хочешь, на обратном пути в церковь зайдем? Или лучше ты зайдешь, а я тебя в машине подожду? Что значит, «в какую»? Которая по пути будет. Я не знаю названий. Я и синагог не знаю и не была там сроду.
Ну и что, что еврейка, у нас семья была совершенно не религиозная, даже темы этой не касались, а Василий Гаврилыч был русский человек и партийный работник, ему это вообще дико. Господи! Ну один раз меня приятельница угостила коробкой мацы, так ты все забыть не можешь! Я же куличи твои и крашеные яйца ем, не выясняю религиозную подоплеку! Ааааа, это ты о моей душе печешься! Так ты лучше о своей сперва подумай! Есть о чем! Ты еще обижаться будешь? Я ничего не имею в виду. Заметь, это ты вспомнила про анонимки свои и показания, которые ты против Василия Гаврилыча давала.
Я вообще ни разу не позволила себе тебя упрекнуть! И из дома не попросила, хотя могла и имела все основания! А ты еще и в претензии, и губы поджимаешь! Ну давай сейчас все, что мы друг про друга за пятьдесят лет знаем, начнем на стол выкладывать! Знаю, знаю, что у тебя и ко мне счет есть. Да я уж за эти годы все свои прегрешения назубок знаю! Ну что сейчас про мои аборты говорить, когда мне семьдесят девятый год?! И ты считаешь, что это хуже, чем родить да бездетной соседке подбросить? Да уж знаю! И отчитываться тебе не собираюсь! Вон уже гудят, машина пришла, а мы все скубаемся!
Ты что, так пойдешь, без шапки? Мое дело! Заболеешь потом и будешь здесь кряхтеть и ныть! У меня нет сил за тобой ухаживать! Тоже не можешь? Не надо, скатертью дорожка! Отлично без тебя поживу! Почему это одна? Стоит только клич бросить, только намекнуть — очередь выстроится! Ну и пусть за наследством! А ты, интересно, ради чего тут крутишься? Ой, не смеши меня! Спишь и видишь сюда, на Тверскую, всю свою деревню приволочь! Так и вижу толстуху твою Зинку в моей шубе и парижской шляпе. Жалко только, засрете все и повыкидываете, вы же ни вкуса, ни понимания не имеете.
Коровина и Поленова со стенки сдерете и на их место картинки из календаря прилепите! А то я не знаю... Идешь ты или нет??! И так машину со скрипом дают, а ты еще ждать заставляешь. Ну хватит, перестань дуться! По дороге на почту заедем, денег дам — племяннику пошлешь на свадьбу. Поехали уже!
Две нелепые старухи, которые так долго жили рядом, что уже почти невозможно было определить, какая из них была доктором наук, почетным членом пяти иностранных академий и вдовой первого помощника Молотова, а какая сумела из деревни чудом во время голода девчонкой еще прорваться в Москву и устроиться поломойкой в тот особенный дом, вход в который приравнивался к райским вратам. И так глубоко корни пустила неграмотная, но сметливая Клава в эту непонятную и абсолютно чужую ей семью, что срослась с ней намертво.
И совсем не потому, что чисто убирала и хорошо готовила, и даже не потому, что согревала ноги хозяину, пока ученая жена по конференциям скакала, а хозяйке подробно доносила обо всех мужниных шалостях, не допустив развала благородного семейства. И даже не потому, что дважды в месяц ходила на улицу Мархлевского в безглазое здание без вывески писать отчеты о своих благодетелях.
А потому, что вся жизнь прошла рядом, и эти две старухи, как две облетевшие по осени кривые осины, только опираясь друг на друга, и способны были продолжать качаться на ветру, но стоять, а не лежать под слоем дерна, неважно — на Новодевичьем, как хозяин, или в деревне Крыково, как Клавина родня. И сухая, почти бесплотная Мирра Наумовна, и рыхлая, отечная Клава стали чем-то неуловимо похожи внешне и умудрялись даже носить вещи друг друга, а уж для разговоров и дрязг находили больше поводов, чем с бывшими учеными коллегами или товарками-домработницами.
Сперва все шло по плану. Клава доволокла Мирру Наумовну до кардиологического отделения академической поликлиники, сама, как договаривались, сходила в аптеку и за хлебом. Батон все равно взяла дешевый, ишь, барыня — хлеб ей невкусный! Кончился вкус-то в ее года, не в хлебе дело, так что нечего зря деньги тратить. И бородинский принципиально брать не стала. Нечего Митю этого шелудивого приваживать! Своих детей не нарожала, так что теперь, чужого оглоеда прикармливать?! А он ей, старой потаскухе, будет куриную ее лапку жать, и она, с глузду от счастья съехав, ему еще и наследство отвалит! Нет уж, коль Мирка из ума выжила, значит, ей, Клаве, надо быть за двоих начеку!
Вообще не надо было никого в дом впускать, только грязь и заразу носят да жрут в три горла, но звание почетное старухе вдруг свалилось! Видать, подумали, что до восьмидесяти не доскрипит, так что надо раньше навесить. Поэтому как ни крути — все равно человека четыре припрутся вручать и поздравлять. Мирка вообще хотела банкет устраивать, но как цены-то теперешние ресторанные услыхала — чуть богу душу не отдала! Думала сперва статуэтку какую в комиссионку снесть или браслетку в ломбард, но Клава не дала. Глупости какие! От звания этого ни горячо ни холодно, только расходы на гулянку. Так что придут, чай с печеньем попьют, может, торт какой или конфеты прихватят с собой — чем не праздник!
Клава вернулась за Миррой Наумовной, на себе дотащила ее до машины, и поехали в сторону дома. Про церковь она сама даже напоминать не стала — сил нет идти, одышка, а племяннику деньги потом пошлет, свадьба только через месяц. Надо домой доползти, тряпки пораспихать до прихода гостей, Мирку накормить и самой поесть до чаепития этого парадного. Как назло не работал лифт. И хотя старухи жили на третьем этаже, но пролеты были высокие, ступеньки стесанные и скользкие — чистое восхождение на пик Коммунизма.
Клава задыхалась и сипела, как фисгармония, а Мирра опустилась на калошницу и хватала лиловыми губами воздух. Надо капель ей дать, да и себе плеснуть! Клава прошаркала на кухню, потянулась за старинной серебряной рюмочкой для лекарства, но шкафы, полки и склянки почему-то сдвинулись с места, хороводом двинулись вокруг Клавы, словно разматывая бесконечную киноленту, на которой вдруг вместо старых деревяшек и прочего барахла заплясали давно забытые люди, маня Клаву за собой, надрывно и тонко заверещал то ли брошенный младенец, то ли сама Клава, и все кончилось. Мирра, так и не дождавшись капель, почти задремала в жарком тяжелом пальто, а очнулась от грохота повалившегося на кухне стула, который потянуло за собой рухнувшее Клавино тело.
— Клава, Клава, что там? Что это упало? Ты не разбила Майоля? Подойди сюда, помоги мне раздеться! Ты что, оглохла? Клава??
Мирра вдруг совершенно четко поняла, что зря кричит. Ей некому ответить. Клавы больше нет. Она это почувствовала с такой же опустошающей ясностью, как когда-то совершенно четко ощутила миг, когда не стало отца. Мирра не испугалась и не растерялась. Она даже знала, как действовать. Конечно, она рассчитывала, что Клава ее переживет и Мирре своей судьбой распоряжаться не надо будет, но сложилось иначе. Что ж поделаешь... Она не пошла на кухню, ей не хотелось видеть Клаву мертвой.
Она вытащила здесь же, в передней, листок бумаги из ридикюля, один из последних ее именных профессорских бланков, болтавшимся рядом с телефоном карандашом для записи телефонных звонков написала: «Все — младшему научному сотруднику Дмитрию Андреевичу Ковалевскому» — и отперла входную дверь. Потом укуталась опять в пальто, села поглубже на калошницу и высыпала в рот порошок из подаренного мужем медальона, с которым не расставалась с тридцать шестого года — со времени ожидания им ареста.
