Нас, два десятка молодых и жутко амбициозных практикантов направили в 31-ю больницу, расположенную на проспекте Динамо. Это был огромный комплекс, состоящий из нескольких корпусов, со своей зелёной парковой зоной, да к тому же расположенный почти на берегу Малой Невки.
Таким бестолковым оболтусам, какими мы были тогда, никто из медперсонала не доверил бы серьёзного дела. Несмотря на это, каждый из нас мечтал совершить какой-нибудь медицинский подвиг. Казалось бы — чего проще, просто спасти кому-нибудь из больных жизнь в ситуации, где все именитые врачи и профессора ничего не могут сделать и беспомощно разводят руками.
Однако, что-то не представлялось таких случаев. Да и не могло представиться для тех, кто, в общем-то, ничего пока из себя в качестве врача не представляя, был занят работой, которую обычно поручали санитаркам — ухаживать за больными, порой наводить порядок в палатах, кормить и, в особо доверенных случаях, ставить инъекции (крайне редко внутривенные, в основном внутримышечные).
Ясно-понятно, что, видя такое к нам недоверие, некоторые из студентов стали потихоньку обрастать пресловутым врачебным цинизмом, правда ещё не в той махровой степени, когда до «чернухи» доходит, но всё же очерствели немного. Ну и забавлялись помаленьку, иногда совсем беззлобно, а иногда и не очень...
В одно из наших дежурств ко мне подошёл Стас Котовский, мой сокурсник, и предложил подменить его на раздаче обедов из столовой. Дело нехитрое — ходи с тележкой по палатам, где лежат неходячие больные, да разливай суп по тарелкам. Я обошёл в два приёма всё порученное мне третье отделение и уже собирался сдавать тележку с бидонами, когда Стас сказал мне, что ещё и в закрытом крыле нужно накормить больного. В то крыло ни у кого из нас, практикантов, допуска не было, и только Стас, ведающий раздачей из столовки, имел ключ от всегда закрытых дверей.
Что ж, надо так надо. Стас открыл мне дверь и я пошёл по короткому коридору, в котором было всего по четыре палаты с каждой стороны и дверь туалетного блока в торце. Единственная палата, в которой должен был находиться пациент, была последней справа, остальные пустовали и были заперты. Докатившись до неё, я медленно и осторожно вошёл, катя за собой тележку и стараясь не шуметь — вдруг больной спит? Это предположение подтверждали закрытые жалюзи на окнах — свет с улицы не проникал и внутри был полумрак, рассеиваемый лишь подсветкой аппаратуры, встроенной в нишу над кроватью.
Однако палата была пуста. «Видимо больной как раз вышел в туалет» — решил я и стал неспеша расставлять на тумбочке у кровати обеденную порцию — тарелку со вторым, стакан с компотом, пару кусочков хлеба на салфетке. Услышав за спиной шорох движения, я повернулся со словами — «Вот, я вам обед принёс», но вопреки моему желанию фраза, ещё не прозвучав до конца, застряла у меня поперёк горла.
У входа в палату, подсвеченный лампами из коридора, стоял словно оживший кошмар. На мгновение мне даже показалось, что это был зомби — тот самый киношный герой популярных в то время ужастиков. Он был невысокого роста — мне ниже плеча — одет в простую больничную одежду, типа пижамы — какой-то нелепой расцветки хэбэшные штаны и рубаха свободного покроя с коротким рукавом. Ужаснуло, напугало меня то, что на этом существе АБСОЛЮТНО НЕ БЫЛО КОЖИ.
Все неприкрытые одеждой участки тела — руки, голова, впалая грудь, видная в распахнутом вороте сорочки, всё было словно только что освежёванно опытным мастером. Ни единого кусочка кожи не было видно на нём, я мог видеть все его (не сильно развитые) мышцы, нити сухожилий, трубочки вен и артерий, широко раскрытые глаза без век смотрели на меня с холодящим откровением.
Из-за расположения мускулатуры лица (а мне была видна практически каждая ниточка на каждой мышце) создавалось впечатление, что он хищно и очень плотоядно улыбается, глядя не просто на меня, проникая своим немигающим взглядом через мои глаза мне прямо в душу. Сокращения глазных мышц, когда он переводил взгляд, притягивали моё внимание, как будто, наблюдая за ними, я смогу постигнуть природу этого существа.
Медленной, завораживающей походкой оно подходило ко мне, и я ощущал, что самым натуральным образом не могу пошевелиться. Все мои мышцы словно свело судорогой, я как кролик, загипнготизированный взглядом удава, застыл на месте, не в силах пошевелить хотя бы пальцем. Мысли же мои напротив — метались с необычайной скоростью, успевая за мгновения отследить происходящее, запечатлеть каждую его миллисекунду, при этом не переставая осмысливать, анализировать предшествующие события и строить предположения.
«Что это за тварь? Неужели в самом деле оживший мертвец, зомби? И какого он здесь делает, откуда взялся? Возможно, его держали в этой палате, вот почему заперто это крыло. Тогда почему никто ничего не знает? А может это существо пробралось сюда откуда-то из другого места или вообще из больничного морга?
Точно! А обитателя этой палаты он сожрал уже, ну или, по крайней мере, просто убил! Как смываться-то? Ведь мимо него к двери не проскочить, а в окно не сиганёшь — четвёртый этаж. Сука, приближается, уже совсем близко подошёл, шустрый — не то что киношные трупы. Что делать?»
Я не знаю, что бы произошло дальше, если бы он вдруг не заговорил. Сам смысл его слов дошёл до меня чуть позже, а пока я только осознал, что это существо не собирается меня ни убивать, ни тем более пожирать. Негромкий, спокойный голос, обычные, даже будничные его интонации словно вернули меня в реальность из созданного моим воображением кровожадного кошмара, позволили вспомнить, кто я такой, где в данный момент нахожусь и что я тут делаю.
Представляю себе свою физиономию в тот момент! Я не нашёл ничего более умного, чем с туповатым выражением лица спросить -"Что?"
— Вместо Стаса вы теперь будете здесь? — переспросил он меня.
Господи! Детский, совершенно не вяжущийся с внешним видом, голос окончательно расставил всё на свои места, привёл в порядок моё разбушевавшееся воображение. И я с удивлением разглядел, что испугался ребёнка, мальчика лет двенадцати. И то, что в начале так напугало и ужаснуло меня, с такой же силой разбудило во мне чувство жалости к человеку, ещё толком не видевшему жизнь, а уже обречённому на такие страдания — воспринимать, ощущать окружающий мир каждым миллиметром оголённого тела, не защищённого таким прочным и крепким, таким привычным нам кожным покровом.
Тут же мне вспомнились моменты, когда я в детстве случайно обдирал себе кожу на локтях или коленках и то, какими чувствительными, болезненными были эти ссадины. А ведь он вообще весь состоит из подобной раны, малейшее касание которой отдаётся как будто сделанное грубой наждачной бумагой!
Как можно тише и спокойнее я ответил:
— Да, я сегодня на обеденной раздаче. Будешь кушать?"
— Буду, спасибо. А котлеты куриные?
— Угу. Ещё чем-нибудь помочь? Может, принести чего?
— Нет, не надо.
— Ну ладно, пока. Пообедаешь — зайду за посудой. Приятного аппетита.
— Спасибо.
Когда я вышел в общий холл, меня сразу встретил Стас.
— Ну как? Ва-аще, да? Я когда этого пацана вижу, мне каждый раз зомби вспоминаются. Полный капец ваще!
— Ты что, дурак, Стас? У ребёнка наверное не жизнь, а сплошной болевой шок от открытой раны, а ты тут меня к нему как на выставку водишь! Ты бы как себя без кожи чувствовал? Хотя, без мозгов же, смотрю, обходишься!
Стас на минуту умолк, обиженно глядя на меня. Потом только буркнул сквозь зубы:
— Сам дурак. Кожа у него на месте, только её не видно, там чё-то с обменом веществ у него не так. Вот и водись с ним, если такой умный.
Позже, распросив медсестёр из отделения, я узнал про Мишу (так звали моего нового знакомого) всё, что знали они сами.
Оказалось, что он лежит в больнице уже четыре месяца с онкологией, одной из форм рака крови. Около месяца назад было обострение болезни и его уже боялись не вытянуть, не поставить на ноги, когда Мишин папа, кстати немалый чин в администрации города, привёз из-за рубежа лекарство, какой-то новый экспериментальный препарат.
Каким-то только одному ему известным способом убедил лечащего врача попытаться использовать это лекарство, которого не только не было в списках разрешённых, его оказывается ещё и не выпускали в производственную партию, так что ни о каких побочных эффектах ничего не знали. А они, эти самые эффекты, проявились в том, что кожный покров мальчика постепенно утратил пигментацию, став совершенно прозрачным.
Что только не творилось в те дни на срочно собранных медицинских консилиумах! Вокруг Миши, рассматривая его со всех сторон, бесконечно собирая у него всё, что только можно, для анализов, делая заборы крови порой по пять раз в день, суетились лучшие специалисты всех больниц области! Никто так и не смог объяснить — как такое возможно, почему кожа ребёнка стала прозрачнее, чем полиэтиленовая плёнка.
За всей этой суетой сам факт того, что мальчик пошёл на поправку, уже не вызывал такого восторга и восхищения ни у кого, кроме Мишиных родителей. А чтобы не привлекать ненужного внимания со стороны непосвящённых, Мишу перевели в отдельную палату, а потом, когда мальчик уже смог самостоятельно ходить, и в закрытое крыло.
Каково это — целыми днями находиться в полной изоляции от людей, общаясь только с врачом, дважды в день приходящим на осмотры, да с санитаром, приносящем еду и убирающим в палате? При этом осознавая, ежедневно наблюдая в зеркале своё уродство, свой ужасающий внешний вид!
Я попросил заведующего отделением поставить меня вместо Стаса на раздачу со столовой, старался чаще заходить к Мише в палату, общаться с ним. Через три дня мы с ним были уже «на ты», а ещё через день я впервые увидел, как он улыбается. К этому времени я уже совсем привык к мишиному необычному виду.
В тот день мы извели почти полпачки бумаги на самолётики — соревновались чей дальше и ровнее улетит по коридору нашей (уже нашей) закрытой рекриации.
Я и не думал поддаваться, поэтому когда мишин летун пролетел из конца в конец весь коридор, посрамив моих лучших пилотов, он не просто обрадовался, он чуть ли не подпрыгивал от восторга. Глядя на его улыбающееся лицо, я уже не чувствовал и тени того ужаса, который постиг меня в первый день нашего знакомства, я сам был счастлив не меньше Миши. К вечеру мальчик раскрасил самолёт-победитель фломастерами и назвал его «Победа», написав это слово на фюзеляже.
Позже, видя возникшую у меня с Мишей дружбу, меня «закрепили» за ним постоянно, навроде сиделки.
Однажды он попросил меня принести ему что-нибудь почитать. Нужно ли упоминать, что почти вся моя подборка фантастики постепенно переехала к Мише в тумбочку? Он читал запоями, глотал одну книгу за другой — Стругацкие, Беляев, Олди и Перумов, я просто не знал что ему ещё предложить, чуть не каждую неделю таскал из дома сумки с книгами на смену.
Прочитав «Человека-невидимку», Миша не сразу заговорил со мной о нём, хотя у нас вошло в правило какое-то время обсуждать свежепрочитанные книги.
Лишь через несколько дней он напомнил о романе Уэллса и после короткого обсуждения спросил -"А если я вот так же начну... Весь прозрачным... А потом совсем пропаду... Ты обо мне не забудешь?"
И тогда я произнёс те слова, которые пришли из самой глубины души, то, что я сам от себя не ожидал услышать -"Я тебя никогда не забуду, друг".
В день, когда его выписывали из больницы, Мишина мама, улыбаясь, сказала мне, что лучшего друга для своего сына они и придумать бы не смогли, а отец протянул мне свою визитку и сказал, что я всегда желанный гость в их доме. Сам же Миша подошёл ко мне и обнял своими красными руками, которых я в день нашей первой встречи так испугался. По щеке у него катились слёзы и я так и не мог разглядеть — откуда же они появляются. Возможно потому, что мне мешала соринка, попавшая в глаз и заставившая вытирать слёзы, проступившие у меня самого...
Автор: Lokitit
