Антонина Ивановна осталась одна. Так уж сложилось, что за один год похоронила она и дочку, и мужа. Вот такая судьба выпала.
Старший сын и прежде родителей вниманием не баловал. Как смолоду женился, отделился, так все ему некогда. Всю жизнь куда-то торопится, спешит. Уж и голова поседела, на пенсию вышел, а все не может для матери время найти. Заглянет в родительский дом, будто ясно солнышко в пасмурный день, встанет у порога и переминается с ноги на ногу, как любитель пива перед занятым сортиром.
И всегда у него одна отговорка: мол, бежать надо, мамуля, дела. Дежурно спросит про здоровье, невнимательно выслушает ответ – и в машину. Отметился, значит. Долг свой сыновний выполнил, мать навестил.
Невестка что ж? Та смолоду свекровь не жаловала, а сейчас и подавно.
Антонина Ивановна с подружками своими сядут на лавочке под старым орехом и жалуются друг дружке целый вечер на хворобы, но про детей своих, как сговорились, — только хорошее. Мол, и любят-то, и заботятся, и денег дают, и в больницу по первому зову везут, и в гости-то приглашают, что ни день. Даже Галина, и та про своего спившегося вконец обормота худого слова не скажет.
Так и сидят вечерами, сочиняя сказки друг другу про замечательных и внимательных детей.
И ведь знают, что сказки. Жизнь в переулке – вся, как на ладошке. Ничего не скроешь. Но каждый вечер собираются одинокие старые женщины под покровом ореховых ветвей, и, затаив горькие думки, запрятав их глубоко, на донышко души, плетут кружева невинной лжи утешения. А то песню запоют:
Ой у вишневому саду,
Там соловейко щебетав.
До дому я просилася,
А він мене все не пускав.
Ти милий мій, а я твоя,
Дивись, яка зійшла зоря,
Проснеться матінка моя
Буде питать, де була я.
А ти їй дай такий одвіт:
Яка чудова майська ніч.
Весна іде, красу несе,
А тій красі радіє все.
Хорошо поют, душевно, на голоса. И отступят заботы да обиды дня, и легче станет на душе, потому что у каждой в молодости была своя майская ночь, своя зорька с любимым, своя мечта о жизни радостной и счастливой. И правильно, что человеку не дано знать свое будущее. Иначе, как жить, зная, что любимое дитя твое, кровиночка, выношенная под сердцем, повзрослеет и выбросит тебя из жизни своей, как ветошку ненужную.
Антонина Ивановна в хоре этом самодеятельном – первая запевала. Голос у нее смолоду звонкий, как колокольчик. Красивый голос. За певучесть ее муж и полюбил в свое время. Да за легкий, незлобивый характер. Покричит, пошумит, если что не по ней, и тут же улыбнется. Не копила обиды в душе, никогда не поминала их после, когда время пройдет. Редкое по нашим-то временам качество.
Тополь соседский рухнул на домик Антонины во время грозы. Хорошо – совсем не завалил. Не убил. Так, только шифер поломал в нескольких местах, да стекло в кухонном окне побил.
Антонина Ивановна за голову схватилась: вот беда-то!
Недаром говорят люди: без хозяина дом – сирота. Куда бежать? Кого просить? Сосед подрядился работать где-то на севере. Приедет с вахты только через месяц. Жена его девчонка молодая совсем, живот-то уж на глаза лезет, вот-вот родить должна. Чего с нее спросишь?
Антонина Ивановна, как гроза-то ушла, сыну названивать стала. Сын с невесткой приехали тут же. Долго ходили, осматривали завалившийся тополь, чего-то между собой совещались. Невестка все рукой махала, резко так, словно топором ветки тополя этого проклятущего рубила.
Антонина Ивановна как-то успокоилась, когда сын приехал. Уж сын-то все порешает. Быстро накрыла на стол. Окрошки холодной налила, салат из помидоров да огурцов накрошила. Сын задумчиво болтал ложкой в тарелке и молчал. Невестка за стол и не села, отговорилась тем, что сытая. Присела на диван и губы сжала в тонкую сердитую ниточку. От этого недоброго молчания сердце у Антонины Ивановны забилось быстро и неровно.
— Тут, такое дело, мать. Работы много. Шифер менять надо, стекло вставлять, тополь пилить и вывозить. Словом, не на час работы.
Он помолчал и отложил ложку, так и не попробовав окрошки, прокашлялся, будто в горле у него пук волос застрял, да и бухнул:
— Но стараться для дяди я не буду.
— Для какого дяди? – оторопела мать.
— Ну, это я так, образно.
Сын покрутил мощной пятерней около виска, словно рисуя в воздухе этот самый образ неведомо откуда взявшегося дяди, на которого он никак не хотел работать.
— Конечно, — не выдержала и вмешалась невестка, — мы будем горбатиться, а вы — бац! и завещаете все Ленке…
Ленка – родная внучка Антонины Ивановны, после смерти матери жила с отцом. Единственная дочь Антонины Ивановны сгорела от рака за три месяца. И сорок лет не отпраздновала. Надо отдать должное зятю: не женился , хотя уже год прошел. Другие-то сразу утешения искать начинают, а зять – ни-ни. Дочку воспитывает, только и знает дом да работу. Ленка маленькая еще, десять лет всего. А вот осталась сиротой, без материнской ласки.
Дочка Ленку поздно родила, все никак у них не получалось родить. Зато как радовались ребенку, дышать боялись, пылинки сдували. Антонина Ивановна внучку любит без памяти, жалеет ее и зятя жалеет. Помогает, чем может. Маленькой внучка была, сама себя Ленкой называла, не Леной, не Леночкой, а Ленкой. Так и повелось. А лицом – вылитая мать. Голос сына отвлек Антонину Ивановну от грустных мыслей.
— Да, мать, пиши на меня завещание. Я должен знать, что я здесь хозяин, тогда и помогать буду. А так что ж?
— Да я вроде еще не собираюсь помирать.
Антонина Ивановна хотела обратить тяжелый разговор в шутку, но не получилось. С деликатностью танка сын повел разговор в нужном направлении.
— Все под Богом ходим, сегодня живы, а завтра… Ты, мать, не сомневайся, мы тебя не обидим, но так мне будет спокойней.
Антонина Ивановна помолчала. Собралась духом.
— Не по-людски это будет, сынок! – тихо сказала она. — Не могу я сироту ни с чем оставить. Она ж мне внучка родная, а тебе родная племянница. Женится завтра отец ее – кому она нужна будет? Мачехе? Кто о ней позаботится?
— Я ж так и знала! – невестка от возмущения аж подпрыгнула на диване, и он обиженно заскрипел всеми своими пружинами.
Но Антонину Ивановну не так-то легко было сбить с толку.
— Ты не обижайся, сынок, но я завещание на вас двоих напишу: на тебя, и на Ленку.
Сын побагровел, что являлось верным признаком сильнейшего раздражения.
— Ты, мать, хорошо подумай, прежде, чем отцовское наследство на ветер пускать. Ты взвесь хорошо, от кого тебе помощь будет: от родного сына или от пацанки сопливой.
— А что ж, сынок, я у тебя помощи без завещания не заслужила? Или ты не сын мне? Или не я тебя рожала? Ночей не спала? Куска не доедала? Или я не мать тебе?
Голос Антонины Ивановны зазвенел от сдерживаемого гнева. Когда надо, она умела сказать хлестко, словно припечатывала., горячая кровь казачьих предков просыпалась и брала свое.
— Отец, царство ему небесное, дом вам построил. Пока жив был, деньги давал без конца.
Думал, вы его внуками порадуете. Где ж они? Дети ваши, внуки мои? Нету!
Антонина Ивановна повернулась к невестке и ожгла ее презрительным взглядом:
— Негодящая ты баба, Валька, беспутная, внуков моих нерожденных по больницам извела. Фигуру все соблюдала! А вот теперь на старости-то лет сидите вдвоем в четырех стенах, как сычи. И все вам мало! Все вам мало! Кому копите-то? А только Ленку я вам в обиду не дам. Одна у меня внучка, разъединая!
Невестка, не выдержав обвинений, выбежала из комнаты, хлопнув дверью так, что жалобно звякнули стаканы в буфете. Сын, насупившись, не поднимал глаз от тарелки с окрошкой. Только желваки на багровом лице ходуном ходили.
Антонина Ивановна помолчала.
— Зря я на Вальку-то насыпалась. Ну и родила б она такого, как ты, сынок. Не много от тебя радости-то теперь. Вся радость там осталась. В детстве. Помнишь-то, как щеки мне гладил и плакал, когда я от воспаления легких помирать собралась? Сколько тебе тогда было?
— Лет семь или восемь, — буркнул сын.
— Руки целовал. Только не умирай, мамочка! А теперь в гроб готов загнать. За наследство. Где ж я тебя упустила, сынок? Да ты ешь, окрошку, ешь. А только знаешь, о чем я сейчас думаю, сынок? Лучше бы меня этим тополем убило. Только бы не слышать мне этих слов от тебя. Как же я теперь жить-то стану с этими словами твоими? Я же до самой смертушки своей не смогу забыть, как ты заботу свою сыновью за деньги мне продавал. Э-э-х, сынок!
В комнате наступила тишина. Тревожная, мучительная. Антонина Ивановна, пригорюнившись, смотрела в окно. Сын так и не поднял головы, продолжая сверлить взглядом злосчастную окрошку. И вдруг тишину отчуждения между матерью и сыном нарушил тихий голос матери:
Ой, у вишневому саду,
Там соловейко щебетав.
Она пела ее так, как когда-то пела, укладывая спать набегавшегося за день сына. Вполголоса, радуясь, что выпала за тяжелый, полный трудов день минутка отдыха. Можно отдохнуть, ни о чем не думая. Просто улыбаться, смотреть в сонные глаза засыпающего сынишки и радоваться своему великому материнскому счастью.
Вот и сейчас, не умея сердиться долго, запела Антонина Ивановна свою любимую песню, словно говоря сыну: «Забудем плохое, сынок! Ведь мы ж родные люди, родная кровь. Вспомни, как любил ты эту песню, как подпевал мне. Зачем же нам ссориться?»
— Вот так, значит! Такой твой ответ? Да, удачное ты время для песен выбрала. Ты бы, мать, еще сплясала на радостях. Я к тебе с серьезным разговором, а ты издеваться вздумала? Права Валентина, когда говорит, что у тебя с головой проблемы. Врачам тебя надо показать. Врачам!
Грохнула отброшенная сыном табуретка, хлопнула дверь. Сначала в доме, потом – в машине. Взревел мотор. Уехали.
Ошеломленная жестокими словами сына, Антонина Ивановна схватилось за горло. Дышать стало нечем, в глазах потемнело, голову словно обручем железным сдавило. Чувствуя, что сейчас упадет, она тяжело облокотилась на стол, опрокидывая тарелки и чашки. Нетронутая сыном окрошка растеклась по столу. Теряя точку опоры, Антонина Ивановна тяжело рухнула на пол. Там и нашли соседки к вечеру следующего дня ее уже успевшее застыть тело...
Автор: Нина Роженко
