Ада Марковна сидит на толчке в школьной уборной и курит – брезгливо, уголком рта выдыхая вниз густую струю дыма.
У нее жесткие рыжие волосы, острые локти и скулы. Про зад Ады Марковны нечего сказать, кроме того, что он есть. Если бы школьный дресс-код позволял носить ковбойские брюки с притороченным к поясу револьвером, Ада Марковна делала бы это. Еще она парковала бы во дворе за забором старую клячу – ровесницу хитроумного идальго Дона Кихота.
Вместо этого она каждый божий день ездит на троллейбусе маршрут номер один и носит серые шерстяные кардиганы с катышками, суровые старомодные юбки в клетку и очки с толстыми стеклами, из-за которых ее яркие еврейские глаза выглядят едва ли не комично – спрессованными коричневыми таблетками для кофе-машин.
Вечером она возвращается домой, в свою однокомнатную хрущевку: тщательно чистит подошвы о колючий пластиковый коврик у двери, открывает скрипучую дверь, включает слабый желтый свет в прихожей, стаскивает туфли, наступая на пятку носком, снимает и вешает на крючки плащ, шапку, сумку и, зайдя в комнату, садится на стул у стены и замирает на несколько долгих минут в тишине и покое. Еще один бесконечный и бессмысленный день прожит.
Впрочем, отдыхать рано: в девятнадцать тридцать по московскому времени придет симпатичный молодой человек Антон с некрасивой девочкой Дашей девяти с половиной лет от роду. Обычно это происходит так: они звонят в домофон, поднимаются по лестнице на третий этаж... и уже на лестнице слышны недовольное сопение девочки Даши и угрюмое молчание Антона.
Обычное дело: ребенок не успевает, родители считают, что это – проблема ребенка, и делают то, что проще, чтобы после сказать: мы сделали все, что могли.
Ада Марковна знает про Дашу даже то, что сама Даша не знает о себе. Но Аде Марковне нужны деньги – и, в конце концов, это не ее дело – разбираться в отношениях между Дашей и ее мамой, Дашей и ее папой и Дашиными мамой и папой. Поэтому каждый вечер четверга они проводят вместе: Ада Марковна с Дашей за столом в гостиной в бесплодных попытках догнать школьную программу, а Антон – с ноутбуком и чашкой чая на кухне в решении бухгалтерских вопросов своего маленького бизнеса.
По этой же причине Ада Марковна вздрагивает всем своим жилистым телом, когда вместо привычной молчаливой борьбы шагов и дыхания двух людей, отягощенных семейными узами, слышит на лестнице медленные тяжелые шаги уставшего от жизни и бытовых забот одинокого человека.
Впервые за последние сорок лет Ада Марковна чувствует себя, во-первых, женщиной, во-вторых, живой. Она предваряет попытку Антона позвонить, тихо открывает дверь своей квартиры и молча впускает его внутрь, забыв зажечь свет.
Какое-то время они проводят в темноте, стоя лицом к лицу и различая оттенки запахов друг друга – тел, одежды, погоды и настроения. От Ады Марковны не ускользают черносмородиновые нотки крепкого алкоголя в дыхании Антона, но, странное дело, это производит в ней не неприятие и отторжение, какое она испытывала бы в общественном транспорте, окажись рядом с ней выпивший посторонний мужчина, а волнение, отзывающееся в кончиках пальцев легким током и сухостью во рту.
Вдруг Ада Марковна теряет последние сорок лет своей жизни и хочет обнять плечи мужчины, стоящего рядом с ней в темноте. Обнять и растечься по его груди виноградной лозой, пульсирующей, несмотря на кажущиеся наружные ломкость и ветхость, терпким молодым соком...
— Она ушла от меня, — говорит Антон дрожащим голосом. – Забрала Дашу и вещи, пока я был на работе, и уехала к маме в Брянск. Я в дом, а в доме никого – и записка на столе: «Так больше продолжаться не может. Я тебя не люблю. Ты чужой мне человек. Даша едет со мной».
Ада Марковна приходит в себя не сразу. Она потрясена – и в эту минуту благодарит невидимого бога за то, что в прихожей нет света, иначе мужчина рядом с ней увидел бы и понял по ее искаженному лицу все, что с ней происходит. Точнее, он бы ничего не понял. Он просто увидел бы, как потерянные сорок лет снова догнали Аду Марковну – и это выглядело бы примерно так же, как если бы сила тяжести выросла вдвое – и тело, привыкшее вертикально смотреть на мир, уступило бы этой силе и позволило ей себя сломать.
Потом они сидели на кухне и пили из фужеров припасенный для особых случаев грузинский коньяк. Ада Марковна курила в форточку, стряхивая пепел в розетку для варенья. А Антон, путая времена, падежи и лица, рассказывал, повторяясь и внезапно замолкая, о своей жизни, работе и отношениях в семье. По тому, как жадно он это делал и как трудно ему это давалось, можно было предположить, что никто никогда не давал этому большому уже мальчику такой малости – высказаться вслух.
Допивала коньяк Ада Марковна одна, сидя на стуле напротив стремительно темнеющего окна: Антон спал на диване в гостиной, бережно, по-матерински накрытый пледом из шерсти новозеландских овец. Глаза Ады Марковны, избавленные от толстых стекол, смотрели прямо и оттого совершенно беззащитно то ли внутрь времени и пространства, то ли внутрь самих себя, пока красивые узкие ладони, баюкая и успокаивая, обнимали ее за плечи.
Автор: Аким Левковски
