У неё было редкое и красивое имя – Изольда. Кто и почему назвал простую крестьянскую девочку из-под Чернигова таким именем, она не знала. Изольду сократили до Иды. Так её все и звали.
В свои пятьдесят с лишним лет была она хрупкой на вид старушкой. И одевалась она по-старушечьи. Темная юбка, кофточка к ней, на ногах – ботинки. Грубые, мальчишечьи. В любое время года. На голове низко повязанный платок. Она как будто прятала под одеждой свой облик. И только в общественной бане было видно, что старость еще не коснулась её женской стати и красоты. И античные скульптуры венер и афродит лепили с её родственниц.
А когда она несла от стога навильник сена, чтобы покормить коровку и телку в своем подворье и положить его им в ясли, её под ношей не было видно. Со стороны казалось, что маленький стожок сена сам отделился от большого стога и поплыл по огороду.
Иду все считали вредной женщиной. У неё был тонкий и скрипучий голос. Она работала телятницей на ферме и всем все говорила своим неприятным голосом прямо в лицо всё, что она последние десять лет про них думает. Про таких, как она, в народе давно говорят: остры на язык и за словом в карман не полезут. Она умела за себя постоять. Она держала оборону.
Ида была солдатской вдовой. В старой сумочке вместе с документами хранила она похоронку на мужа, с которым в браке перед войной прожила семь месяцев.
Таким коротким было её женское счастье.
Жила Ида со своей единственной дочерью, зятем и тремя внуками. Дома она командовала всем. И всеми. Зять её боялся. Если он иногда позволял себе с друзьями выпить тайно, он не шел домой до тех пор, пока опьянение не проходило. Мотался за околицей деревни и ел зимой снег и даже жевал сено, чтобы теща не уловила запах. Ничего не помогало. Теща все чуяла. И устраивала Саше разборки.
— Сашок! Ты кого вздумал провести? Ты меня вздумал провести? Решил вокруг пальца обвести. Да я ещё из окна заметила, в каком виде ты домой плетешься.
По виновато опущенной твоей голове все поняла.
— Тещенька, миленькая, не ругайся!
— Не ругайся! Да как не ругаться? Ты думаешь, мне самой нравится свариться с тобою? Мне приятнее добрые слова тебе говорить. Но ты сам напрашиваешься.
Не могу я тебя с доброй улыбкой встречать пьяненького. Тогда тебе совсем окороту не будет. И понравится. И пойдешь ты в загулы-разгулы. А у тебя три сына растут. А ты им – батько. А значит, пример. А какой ты пример? В таком вот виде? Никакой ты не пример! Я тебе спиться не дам и внуков по этой дороге не пущу. А собутыльников твоих вычислю и отчитаю хорошенько.
И отчитывала. Да не самих, а их жен.
— Лена! Если твой Степан еще раз с моим зятем выпьет, я ему голову сверну. Так и знай. А ты, что ты за баба такая? Почему против не встаешь? Сели они за твоим огородом на полянке, расположились, а ты вроде не видела?
Я бы подкралась, как черт из табакерки, да на них с руганью. Вы чего тут? Семей у вас нет? Детей? Жен дорогих? Если с мужиками не воевать, они ведь сопьются без нашего бабьего контроля. Ты о стране подумала? Трудов она от нас ждет, а не разгула. А ты опять комбикорм для телят домой отперла своим поросятам. А теперь сеном забила все кормушки. Не равные эти корма. Постыдись! Начнется падеж, горя не оберешься! Так что ты бери, но не хапай. Жадность свою попридержи! А мужу так и передай, что я на разговор с ним выйду. Ему мало не покажется!
И бедная Лена отмалчивалась. Попробуй, возрази, когда Ида говорит правду.
Пожилую женщину побаивались все. Даже директор совхоза выслушивал её замечания, которые всегда были уместными, и на критику её не обижался.
В числе первых Иду представили к награде – Ордену Ленина за трудовые подвиги.
Она была лучшей телятницей в совхозе. По труду и награда.
И весь зал аплодировал ей, когда в клубе на сцене ей вручали Орден. А она стояла растерянная такая и только кланялась всем и говорила: «Спасибо! Спасибо!»
И слезы текли из её красивых прозрачных, как весенние льдинки, глаз.
Ида и внуков своих растила в строгости. Приучала к порядку, к труду, к самостоятельности. Сама она перечитала все книги в сельской библиотеке, и бедная молодая библиотекарша не знала, чем порадовать такую разборчивую читательницу. От корки до корки прочитывала Ида идеологический журнал- блокнот агитатора. И считала, что в нем так хорошо все написано, что лучше и быть не может.
— В правильную сторону людей зовут. Трудись. И счастье само тебя найдет.
Мало кому она рассказывала о своей любви, о своем таком недолгом счастье на этом свете. И только большой портрет мужа, который был сделан с какой-то тусклой, неудачной фотографии, висел в самодельной, выкрашенной красной охрой рамке над её кроватью. И она даже с ним разговаривала иногда. А день рождения мужа, отца дочери и деда внуков всегда отмечали в семье, как большой праздник. И даже зятю сама Ида наливала полную рюмку. И он выпивал.
Ида рассказывала детям и внукам, какой был их не вернувшийся с войны отец и дедушка.
— Красивый был! Рыжий, как солнышко, конопатый. А росту был хорошего. А как придет на тырло – так танцы за околицей у нас в деревне назывались — да как станет плясать, все любовались. Ты, Толя, на него похож. А на балалайке как заиграет, ноги, как в сказке про гусли-самогуды, в пляс идут. Ты, Сережа, музыкальный – в него! А как частушки запоет мой Николай – все от смеха падали. Ты — младший мой внук — не только имя носишь своего дедушки. Ты и смешливый такой, как он.
Иногда теша говорила зятю:
— Как хорошо, что они в деда. А не в тебя пошли.
Так говорила баба Ида своему зятю, а он и не возражал. Потом бабушка пела любимые частушки своего мужа. Это тоже был ритуал. Подпевать ей было нельзя.
Хотя все в семье знали эти частушки наизусть.
И Ида, подперев свою рано поседевшую голову, повязанную ситцевым платочком с голубыми васильками, пела эти частушки почему-то басом.
Мальчишки смеялись. Зять не смеялся. Мало ли что? Может быть, и не нужно смеяться, когда теща поет? Засмеешься, а вдруг не к месту? Но на всякий случай он хихикал тоненько и почти беззвучно.
В поминальный день Ида ходила к памятнику солдатам, не вернувшимся с войны, который был в парке в самом центре деревни, и клала у его основания поминальные дары. Потом садилась на скамейку и долго плакала в одиночестве. Покачиваясь из стороны в сторону, прижимая руки к сердцу своему. Она поднимала голову и смотрела сквозь слезы на солнце.
— Благослови этот мир! Не дай беде повториться! – шептала она тихо.
За ней приходила дочь. Обнимала свою мать, и они шли к дому.
— Будем жить дальше! – говорила Ида громко, — что тут поделаешь?
А потом доставала из старой дамской сумочки пожелтевший листок бумаги.
Он был чуть больше ладошки. Текст извещения о гибели бойцов на фронте был стандартным.
В народе такие извещения стали называть похоронками.
Ида вышла замуж совсем молоденькой. Ей и было то всего семнадцать лет. И отправились они с Николаем на комсомольскую ударную стройку. Тогда все куда-то ехали от родных мест. Попали на строительство металлургического комбината. Жили в комнате в общежитии. Ждали своего первенца.
Война грянула прямо посреди счастья. В первый же призыв Николай отправился на фронт. И писал своей родной письма. И говорил, что учится на стрелка-радиста. И что будет летать. И что совершил уже свой первый прыжок с парашютом. И что она может им гордиться.
Он погиб в первом своем воздушном бою. Он даже не узнал, что у него будет дочь, а не сын. А она кричала и теряла сознание и доставала из чемодана его рубашки, прижималась к ним своим лицом, а ребенок в животе двигался, как будто делил с ней её боль.
Осталась Ида в общежитии одна-одинешенька, родила доченьку. Оказалась на территории, оккупированной немцами. Средств к существованию не было.
Ждала её голодная смерть. И тогда она решилась. В начале лета сорок второго года с четырехмесячной девочкой на руках без документов, по территории оккупированной врагом, она пошла пешком к матери в Черниговскую область. За семьсот километров.
Шла ночами. Малышку Валечку кормила грудью, а сама копала молодую картошку в огородах, да ела траву, да однажды в лесу встретила козу и напилась молока прямо из вымени, а однажды в деревне ей добрая душа дала каравай черного ржаного хлеба. И дошла бы. Ангелы-хранители её берегли. Но в ста километрах от родительского дома попала под бомбежку.
Немцы обстреливали район партизанских действий. Страшный шквальный огонь застал её на картофельном поле.
Она металась и выронила свою девочку. Иду отбросило взрывной волной и накрыло землей. Когда огонь стих, она выползла из своей ямы. Заживо погребенная, она не задохнулась чудом. Девочки нигде не было. И стала Ида ползать по картофельному полю. От края до края проползала она, ощупывая каждый бугорок на своем пути. Девочки нигде не было. Силы кончались. Опустилась ночь. А Ида все бороздила и бороздила картофельное поле. Она кричала и мычала. Она стонала и плакала.
— Нет! Коля! Помоги! – кричала она прямо в небо, — я не могу остаться на свете одна! Помоги и нашей девочке! Не дай погибнуть своей кровинушке! Николай, помоги!
И эти её страшные крики слышны были в округе. И никто на них не отзывался. Она была одна. И вот уже когда оставалось не пройденными всего метра два на краю поля, Ида вдруг нащупал бугорок и стала его раскапывать. Там была её девочка! Засыпанная землей, она тихонечко дышала. Комки и глыбы земли пропускали воздух.
Грязным лицом своим Ида прижалась к ребенку. Она отряхнула землю, перепеленала девочку. Её всю трясло. Она пыталась покормить ребенка, но молока у неё не было. А впереди было два дня пути к родительскому дому.
Ида в лунном сиянии увидела на краю поля берёзу. Она вспомнила, что весной березы дают свой сок. Она подошла к дереву. Осколок снаряда пробил ствол, березовый сок капал прямо на землю.
— Только бы фляга была при мне. Только бы я её не потеряла.
Маленькая фляга была в заплечном мешке.
Ида набрала сок и стала осторожно поить свою девочку. И ребенок стал глотать капли живительной влаги своим крошечным ротиком.
Покачиваясь, молодая женщина поднялась и пошла вперед. Места были ей знакомы. Впереди был родительский дом.
Она добралась. Она пришла сама и принесла свою маленькую доченьку. И они не погибли от голода. Уцелели и тогда, кода их деревня оказалась прямо на линии фронта. Только дом их сгорел. Вырыли землянку. Пережили зиму. Дождались лучших времен. Наши пришли. Мир стал оживать.
И все это время маленький кусочек бумаги был с Идой. В заплечном мешке, когда она шла по территории, занятой немцами, в старой крынке из-под молока, когда жила у матери. В большом чемодане, когда после войны завербовались они переселенцами на Дальний Восток. В старой сумке с документами.
Сватались к Иде мужчины? Да, сватались! А она никому не сказала «да!» Каждый из них был против ЕЁ Коли просто замухрышкой.
— И после такого красавца я пойду абы за кого?
Трудно было понять, глядя на портрет бойца, не вернувшегося с войны, в чем была его красота? Рыжий и лопоухий, с тонковатой шеей, с прозрачными голубыми глазами, он на красавца мало был похож. Но Ида видела сердцем. Она слышала его голос, она слышала его балалайку. Он ей шептал весною слова любви под цветущей черемухой, он её называл зоренькой, он дарил ей свое сердечное тепло. От него она родила свою доченьку.
И суровая на вид женщина просто падала за своим младшим внуком. Так она его любила.
— Коля, Коленька! А вот я пирожков напекла, а первый – тебе!
— Коля, Коленька! А вот я тебе покупной гостинец несу. Конфеты из магазина.
— Коля, Коленька, а вот я тебе из района рубашонку новую привезла. Глянь, какая она нарядная!
— Коля, Коленька! А вот тебе Дед Мороз гостинец принес ночью, пока ты спал.
Наверное, Иде очень нравилось произносить само имя человека, которого уже все забыли на этой земле. А она помнила.
Когда Коля вырос и стал учиться в городе на инженера, Ида первый раз увидела шествие бессмертного полка. И стала просить внука пронести портрет дедушки по городским улицам Девятого мая, в День Победы. И внук прошел с портретом деда.
Старенькой совсем бабушке было так приятно, когда она увидела своего внука с портретом мужа!
— Здравствуй, Коленька! Вот и ты среди людей! Видишь, каких внуков мы с твоей дочерью взрастили. Полюбуйся! И имя твое звучит в нашем доме. И память о тебе всегда со мной.
И слезы текли по её лицу...
Автор: Валентина Телухова
