Я поглядела на него. А ты знаешь, он красивый был. Как артист.
Я подумала ещё тогда, что такого не убьют. Не смогут. Война же тоже женщина, хоть и тетка злая...
Мне его почему-то жалко стало. Я говорю ему,
— А у вас один сапог кашу просит, — и дотронулась рукой до подошвы.
А он, наверное, почувствовал мой взгляд и моё прикосновение и подобрал ноги. Засмущался. И ещё «Дура» сказал, но по-доброму как — то сказал, а я и засмеялась. Мне почему-то приятно стало. Так и лежал, дурачок, в неудобной позе.
А я ему говорю: «Я институт не закончила. Не успела. Попросилась на фронт.»
А он молчит. Слушает, значит. Я потом много еще чепухи всякой наговорила. Про школу, про двор, про войну. Это, как говорили в институте, посттравматический синдром был. Вроде, легче становится, когда выговариваешься.
А он вдруг спрашивает: «Вы всегда такая болтунья?»
Представляешь, я и болтунья! Слово то какое чудное выдумал.
— Нет, говорю, не всегда... только когда кровь вижу.
А он удивляется и говорит: «Зачем же вы, девушка, в санитарки пошли, раз крови боитесь?»
Я ему отвечаю, что не боюсь вовсе, но только не знаю, как долго смогу прожить, потому что кровь это моя и она течёт и течёт, и никак не останавливается. Я уж и ватой рану залепила, а она все равно идёт.
Он сорвался, как чумной , закопошился возле меня, осмотрел быстро и гимнастёрку принялся рвать, там где рана.
Он бинты вскрывает, а я рассматриваю его. И чувствую , что нравится он мне ещё больше. Вот дуреха была, мне помирать скоро, а я влюбилась... Я говорю ему:
«А ты бы мог полюбить меня?»
А чего стыдится перед смертью то... Мне было бы приятно. Я жду, а он как будто не слышит. И даже боится посмотреть мне в глаза. Разорвал одежду на мне, а я дурочка, жалею, что лифчик свой парадный Зинке отдала. А может и хорошо, что отдала, все равно бы кровью запачкала.
Что чувствовала, спрашиваешь? Приятно было. Кругом война, а за тобой ухаживают.
Я ему говорю опять: «Вы не очень мне гимнастёрку рвите, старшина не даст новую. Так и похоронят в рваной. Некрасиво будет, я же девушка всё- таки.» А он вдруг остановился и впервые посмотрел на меня долго так, как запомнить хотел... Прямо в глаза смотрит и молчит. Только губы сжал.
— Хорошо , говорит, так вместе нас и похоронят. Вас в рваной гимнастёрке, а меня в рваных сапогах! Смешно получилось. Пошутил он так...
Потом тащил на себе ползком через всё поле. Не подняться, подстрелили бы обоих. А я дуреха прижалась к его спине и про боль забыла. И мысли совсем другие одолевают, женские, не про войну. Чувствую его тело сильное, как мышцы его ходят под гимнастёркой, вдыхаю его запах терпкий и чувствую мой он, мой. Прям, весь мой! И запах такой родной и тело сильное, горячее! Как умирать не хочется, мамочка моя...Смешно всё получилось, не я его тащила, а он меня.
Некудышная из меня санитарка получилась.
Потом что было? ...Потом лазарет, рана слава богу , не сильная была. Он навестить раза два приходил. Некогда было. Всё время наступали.
Букетик оставлял на окне каждый раз.
Мне приятно было...
А дальше война разбросала. Он писал какое-то время, а потом перестал. Я ждала сначала сильно, переживала, а потом успокоилась. Знала, что живой, всем нутром чувствовала. Говорят, когда сильно любишь, бывает так. Просто таких, как я, у него много могло быть.
Потом смешно всё вышло. После войны уже почти год прошёл. Я в институт вернулась. Лекция закончилась, я выхожу из аудитории, а он ждёт меня. Стоим и молчим, как дураки. Он в гимнастерке солдатской и сапогах. Я говорю ему: «У вас сапог скоро каши попросит...»
А он говорит, дура ты... По-доброму так сказал. Я всё поняла. Ещё сказал, что искал долго. Хорошо название института запомнил. Это потом выяснилось, почему не писал. Ранение, плен.
Ааа... совсем забыла, цветочки ещё принёс и сказал, что тогда, на поле, не решился сказать, что лежал и благодарил войну, что свела нас в воронке.
Я стояла, прижавшись к нему и вдыхала запах его родной. Точно мы ненормальные были. Небо правильно думало. Война идёт, а мы влюбились...
Мне приятно было...
Автор: Рустем Шарафисламов
