Катерина не могла смотреть фильмы о войне.
Внутри все холодело: слезы застилали глаза, сердце начинало бешено стучать, а перед глазами мелькали эпизоды войны. В проклятущую войну она была отроком, ей было семь лет, но она прекрасно помнила, как в село зашли немцы.
Помнит, как с сестрой провожали отца на фронт, оставаясь с мачехой.
Помнит, как пришла похоронка и мачеха, обхватив свою голову двумя руками, голосила на все село, причитывая,
-" На кого же ты меня оставил с двумя ртами, как же мне их прокормить, да уберечь, как мне их определить, что же мне теперь делать ?!"
Катя боялась подойти к мачехе и вместе с младшей сестрой подвывала, стоя в углу избы.
Вдруг послышался дико раздирающий крик: "Немцы ". Мачеха заметалась по горнице, вытирая глаза передником, а потом обняла дочек и села на лавку, как вкопанная.
С улицы послышался рев мотоциклов, машин и громкая немецкая речь. Катя посмотрела в окно и увидела, как Петька бежит впереди немцев, что — то говорит, кланяется, и показывает пальцем на их дом.
— Мам, не бойся, это же дядя Петя, он же наш, он скажет, что у нас батька погиб, и они нас пожалеют.
-Миленькие мои, родненькие, чтобы не случилось молчите, не огрызайтесь, не плачьте, не показывайтесь на глаза, сидите за печкой на полатях и ни гу -гу. Я буду вам еду приносить, не путайтесь у них под ногами и на улицу не поглядывайте, потерпите, наши придут и погонят их патепком.
— Голос матери дрожал, да и сама она дрожала: речь сбивалась, одно и тоже повторяла десять раз...
Резким рывком открылась дверь, и первым ввалился немец, а потом Петька забежал мелкими шагами, пританцовывая около фрица, словно отбивал чечетку.
Осмотрели горницу, осмотрели вторую половину хаты и махнул фриц рукой, мол, да, располагайтесь здесь.
Трое подтянутых высоких гадов, с мешками и ящиками, ввалились в хату. Катя с сестрой наблюдали с полатей и боялись даже дышать.
Мачеха, по приказу Петра, ставила самовар, и глядя ему в глаза, сказала: « А жрать у нас нечего, ты то побольше наскребешь в чужих амбарах, вот и корми».
Катя услышала звонкий удар по лицу мачехи, быстро скатившись с полатей, стала колотить Петра, при этом поймала его руку и укусила, что было силы, за палец. Немец все увидел и начал смеяться. Его рассмешило выражение лица полицая, и видимо поразил поступок девчонки.
Еды у немцев было хоть отбавляй, но каждый день, в довесок ко всему, Пётр бесстыжий, приносил то курицу, то крынку молока, то самогонку, то свинину или барашка. И при этом делал такую мину, как будто он не обирал своих земляков, а совершал подвиг.
Катя, видя это, плевалась с полатей и хотя запах раздавался такой, что живот сводило, а голова начинала кружиться до тошноты и слюни клубом вырывались из рта, но она обнимала сестричку, приговаривая: « Чтоб они обожрались и околели, как наша Зорька, чтобы они подавилась и задохнулись, чтобы они сдохли, и мы бы их закопали, как мама дохлых котят.»
Иногда к полатям подходил немец и угощал их кусочком сахара. Младшая сестричка тянула руку, а Катя убирала ее от желаемого сахарочка. Немец при этом не отводил руку, а ждал, и видно было, как его забавляло Катино упорство.
Сестра с такой жадностью смотрела на белый, с синевой, кусочек, а Катя всем строгим видом показывала ей, не смей брать. Немец дразнил их, удивляясь силе воли, но не бил, не кричал. Уходил, усмехаясь и что-то лепеча на своём, как Кате казалось, страшном языке. А Шура потом плакала, уткнувшись в худенькие плечики сестры.
Мама дочек кормила картошкой в мундире, хлеб подворовывала у немцев, иногда перепадала кружка молока.
К немцам часто прибегал Пётр, и тогда мать начинала креститься и метаться по хате, причитывая : «Ох, опять пошёл показывать семьи партизан, ох, не отсохнет у него поганый язык, да не отсохнет рука у христопродавца, чтобы он падлюка сдох до того, как перешагнет порог чужого дома».
Немцы возвращались злыми, друг друга перебивали, руками размахивали, и видя их настроение, Катя крепко обнимала сестрёнку и думала: « Так вам и надо гады».
Однажды в обед, фрицы открыли банки с тушёнкой и ждали, когда мама вытащит горячий хлеб, из печки. Среди них был, немного разговаривающий на русском языке, немец.
Мачеха была молодой и красивой женщиной. Она вышла за Фёдора вдовца по желанию, люб он был ей, ещё до его первой женитьбы. А когда схоронил жену, умершую при родах, то недолго думая, привёл её к своим, четырехлетней и двухлетней, дочкам.
Жили середняками, богатства большого не видели, но и голод обходил их стороной. Корова, лошадь, земля кормилица, да труд от зари до зари, не давали бедствовать и голодать. Но в войну забрали лошадь, сдохла корова, да и без хозяина дом загрустил, осиротел. Амбары давно опустели, голод и страх постучались в двери и, непрошенными гостями, смело шагнули в их дом.
И вот тогда то, стало страшно Аксиньи, не за себя, а за дочек. Ведь слово давала мужу сберечь их, не бросать в случае, если Фёдор погибнет, обещала быть рядом до тех пор, пока не определит их. Катя долго не могла понять слово — «определить», что бы это значило? Так вот однажды, немец начал спрашивать, где же муж твой? Аксинья выпрямилась и сказала прямо, глядя ему в глаза — «А ты как думаешь, где он?»
Немец опешил, сам глазами пожирает её и вроде игры устроил: начал задавать вопросы с усмешкой, с намёком, что скоро одна ты будешь жить, капут твоему вояке и если надо и дочкам капут, а тебя возьмём нам хлеб печь и сапоги чистить На полатях Катя так испугалась, хотела заплакать от страха, но вспомнила наказ материнский, всегда молчать, терпеть, не плакать ни при каких бы то не было, обстоятельствах.
Обнявшись, сидели сестрички и наблюдали за фрицем. Аксинья молчала на вопросы гада, а ему все хотелось её раззадорить, вывести из себя, а Аксинья вдруг, как засмеется. Немец оглядывается, не поймёт в чем дело, вроде и сам заулыбался, а с другой стороны, не знает причины и от любопытства сгорает.
— Ну, что же смеёшься, скажи, откуда же радость у тебя такая?
Аксинья не могла успокоиться: смеялась каким — то диким смехом, смеялась со слезами на глазах, да какой — то свист вырвался из груди. Фриц с начала остолбенел, а потом, со всей силы ударил Аксинью в лицо и навёл на неё наган. Аксинья замолчала, затем тихо, глядя фашисту в глаза, сказала:
— А что же мне не посмеяться, я у себя дома, хочу заплачу, хочу засмеюсь... совесть у меня чистая, руки тоже, хожу по своей земле... а вот пока ты лясы со мной точил, хлеб подгорел, и тихо добавила.
— Ничего и горелый пожрете, зато поноса не будет, когда драпать будете. Но этого немец не слышал, так как, её слова заглушил крик Кати. Она соскочила с полатей и обняла крепко мамку за ноги.
А потом опустилась на колени и обняла сапоги врага, заплакав, причитывая: « Не трогайте мамку, она самая хорошая, она больше не будет смеяться.»
Фриц, больно, оттолкнул ногой Катю, по-звериному оскалился, помахал наганом и медленно пошёл в другую половину дома. Повзрослев, Катя поняла, что смех был у мачехи истеричный: от страха и боли за дочек, от горя, да безысходности...
Катя вспоминая военные годы часто думала, откуда у них хватало смелости, терпения, сил и воли не попросить у немцев еды, ведь все нутро рвалось к той большой, дымящейся с мясом чашке, как могли они не взять тот кусочек сахара, который потом снился по ночам. Немцы лютовали на селе, вешали семьи партизан, чувствовали, что русские непобедимые, что всех не перевешать, и вот понимая все это, они были готовы отыгрываться на стариках, детях и вдовах.
Убегали немцы сломя голову. За считанные минуты собрали свои повозки, не забыли забрать и всю провизию.
Катя с сестрой и с мамой, когда немцы выскочили на улицу, быстренько спрятались на чердак и затащили лестницу, вслед за собой. Мама боялась, что, видя свое поражение, немцы будут крушить и стрелять всех подряд, так оно и оказалось.
В некоторых домах, немцы, убегая, стреляли хозяев, да и в доме они тоже слышали стрельбу. А когда спустились с чердака, увидели застреленную кошку, побитые окна, на полатях гильзы и выщербленную стенку, там, где сидела Катя с сестрой.
После ухода немцев, словно велик день наступил для Кати. Она с мамой вымыли полы, почистили голым веником половицы, вытряхивали все, что попадётся в руки. Убирали следы от фашистов, выветривали дом, чтобы не было их духу. Мама улыбалась, прикрывая рукой здоровый синяк под глазом, говорила,
— « Ох девчонки, молодцы вы у меня, заступницы мои, родненькие сиротинушки. Худенькие косточки ваши, и в чем только душа держится. Ну ничего, слава Богу живы, а там скоро крапива пойдёт, лебёда, картошку посадим, не умрем»
После уборки мама поставила самовар, и вот они, беленькие сладенькие кусочки сахара, посыпались на блюдце.
-Мам, а откуда это, ты, что у немцев взяла?
-Да, своровала я у них, когда забывали они в стол убрать, я по немножко забирала, а вот теперь праздник вам устрою. И тушёнка есть, и сало припрятала, и муки отсыпала, я воровала и думала, что я не чужое беру, а свое не отдаю.
Самовар пыхтел, казалось так выражал он свою радость, что хрупкие, смелые девчонки пьют чай в прикуску с сахаром. Сначала покрутят его в ладошках, обласкают, потом оближут нежненько, а потом уж делают глоточек чая.
Для Кати, сахар всю жизнь был самым сладким и самым дорогим гостинцем. Выйдя замуж, уже имея своих детей, когда пила чай так же с сахаром, возмущалась:
« Ну не такой сахар стал, вот в войну он слаще был, во рту таял быстрее и белее был»...
Автор: Наталья Артамонова
