Когда я живу в городе, то с балкона могу видеть дом моего детства. И балкон моего детства я могу видеть.
Сорок семь лет колесить, чтобы вернуться к балкону, на котором я сидел, привязанный верёвкой за ногу.
Коммуналка была. Поэтому иногда мне на шею мама вешала табличку. У мамы был красивый почерк.
«Дорогие! Не кормите его! Он прекрасно позавтракал! Буду через час. 12.45».
«Дорогие соседи! Не давайте сыну воблу. Скоро буду!»
«Много капризничал, не пил рыбий жир — скажите ему, чтобы пил, а иначе не вырастет».
«Два яйца со стола разбила я, а не он. Верну сегодня же».
Я читать не мог, поэтому на всякий случай улыбался поверх таблички каждому подошедшему.
Иногда на табличке соседи что-то дописывали маме. Особенно любил вступать с мамой моей в оживлённую мной переписку старик Пломбир — бывший секретарь Троцкого, руководитель Московского троцкистского центра. Так-то его фамилия была Пломпер, но мне казалось, что Пломбир звучит гораздо красивее.
Из своих 149 лет старик отсидел лет двести.
Его сажали при каждой перемене атмосферного давления.
Работал на радио. И там, а в случае, если его выпускали по недоразумению на свободу, и тут тоже работал на радио.
Меня Пломбир очень любил. И писал на табличке: «Хороший мальчик», «Вёл себя хорошо», «Учится развязываться — обратите внимание!», «Считали до пяти — запомнил не всё», «Мы дали ему печенье, обещал угостить вас».
Однажды бабушка моя приехала внезапно из Таллина. В распахнутой шинели. Увидела меня с табличкой на шее и на коленях у бывшего руководителя троцкистского подполья — мы с ним конспиративно играли в «камень-ножницы-бумага». На полу рядом с нами лежал лицом вниз дядя Толик Галушин.
Няньки у меня были первоклассные. Сестра Пломбира, Ия Яковлевна, уже научила меня на идиш «штейн-шер-папир», что я азартно и выкрикивал. С акцентом я уже говорил отлично: звук рэ не выговаривал и вздыхал очень.
На коммунальной кухне молча смотрели друг на друга два мира: бабушкин мир и мир Пломбира. Дядя Толик Галушин на коммунальных досках символизировал собой страну, за счастье которой пролито столько крови. Я с табличкой отвечал, вероятно, за будущее. Для полноты картины надо добавить, что во дворе стояла машина из гаража Геринга, на которой меня один раз возили в больницу, когда я проглотил две пуговицы. После войны прошло менее тридцати лет — это как от сейчас до Горбачёва.
На следующее утро бабушка отвела меня в детский сад. И детство моё кончилось...на некоторое время.
Автор: Джон Шемякин
