Шептунья

Дед мой по материнской линии, Василий Андреевич, ведал много того, что другим людям и слышать не доводилось. Знал он множество заговоров, да колдовских заклинаний на все случаи жизни. Поговаривали про него в народе, дескать, водится Андреич с нечистой силой. В чем мне и пришлось убедиться самому.

Как-то гостил я у деда. А проживал он в деревне, находящейся в шести километрах от нашего города. Бабка давно померла, так он и доживал свой век один, бобылем, стараясь ни с кем не общаться и ведя замкнутый образ жизни в небольшом доме.

Дом его был старенький и состоял из двух половин.

В одной половине была большая комната, устланная домоткаными половиками, со стоявшим книжным шкафом, да старой кроватью, где я и расположился.

Другую же часть дома занимала большая, хорошо сложенная, сияющая свежей побелкой русская печь. За печью находилась небольшая кухонка со старым деревянным топчаном, вплотную пододвинутым к теплому печному боку. Над топчаном располагались полати, сплошь заставленные баночками, мешочками с сухими корешками, травами и различными ягодами для приготовления колдовских зелий.

Я давно уже приметил, что к печи у деда особое отношение. Как-то говорил он мне: «Без печи-то дом сирота, она и обогреет, и накормит, и вылечит. С помощью печи можно с умершими разговаривать». «Как это, — удивлялся я, – они же неживые?». «Тело тленно, а душа-то человеческая бессмертна, если при жизни кто-нибудь у тебя ее не заберет», — как-то сердито отвечал дед.

Однажды ночью я проснулся от какого-то бормотания, словно дед с кем-то разговаривал. С кухни сквозь шторы пробивалась узкая полоска света. Мне стало любопытно, с кем это старый там беседует, время-то уже за полночь.

Я встал, подошел на цыпочках, отодвинул немного штору. Смотрю, на столе горит восковая свеча, дед сидит на стуле у шестка печи, а на печной плите сковорода с тлеющими углями. Достает дед из мешочка небольшую горсть сухих ягод, да и бросает их на угли.

От сковороды поднимается небольшой столб дыма, втягиваясь в печную трубу, а дед в это время задает кому-то вопросы, а потом повернет голову в сторону плиты и к чему-то прислушивается. «Совсем старик рехнулся на своём колдовстве», — подумал я.

Хотел было уже обратно лечь спать, как вдруг ясно услышал какой-то шёпот, исходящий из печной трубы, похожий на шелест осенней листвы. На меня напал такой страх, даже волосы на голове зашевелились, свет потух, и шаркающие шаги деда направились в сторону топчана.

До утра ворочаясь с боку на бок, я не смог сомкнуть глаз. Днем, не выдержав, я все-таки спросил у деда, с кем это он ночью беседовал. Он как-то обыденно, словно само собой разумеющееся ответил:

— Да, бабка твоя приходила, поговорили маленько.

Знал дед и силу трав. «Травы-то не только тело, но и душу лечат, — говорил он, — а еще есть такое растение, которое время останавливает, да жизнь продляет, в народе его черным корнем называют, им от злых духов можно обороняться».

Как-то пришла к нему молодая баба, а за ней трое сопливых ребятишек, за подол держатся. Стала баба выть, да причитать:

— Мужик-то мой пьет запоем, остановиться не может проклятый, а ведь раньше капли в рот не брал, был такой хороший, да работящий, словно Касьян на него взглянул.

Бухнулась в ноги к деду:

— помоги, Андреич, век не забуду твоей доброты, да и детишкам накажу, чтобы на тебя молились.

Пожалел дед бабу, достал с полатей каких-то корешков, да говорит:

— Не Касьян, а бражник к нему прицепился, позавидовал кто-то тебе, вот и нагнал на твоего мужика злого духа, на-ка, возьми, — падал он ей корешки, – завари их в кипятке, да отваром этим своего мужика напои, да при этом приговаривай.

Сказал он ей нужные слова, успокоилась баба и ушла. И действительно перестал тот мужик пьянствовать, опять зажили с бабой душа в душу.

Как-то задал я деду вопрос, а кто это его всему этому обучил. Он сначала отмахивался от меня, бурчал что-то себе под нос, а потом махнул рукой и говорит:

— Не хотел я никому про это рассказывать, да видно придется посвятить тебя в мою тайну.

То, что я услышал от деда, изменило мое восприятие к окружающему миру.

— Было мне в ту пору лет двенадцать.

Начал свой рассказ дед.

— И вдруг ни с того, ни с сего стала у меня побаливать голова. Водила меня мать в городскую больницу.

Осматривали меня доктора, ставили больные уколы, да все без толку. С каждым днем становилось мне все хуже и хуже. А в ту пору на окраине нашего села жила старая бабка по прозвищу Шептунья. Тропинка, по которой мы с матерью ходили в город, пролегала мимо ее старенького покосившегося домика.

Старуха часто сидела на лавочке у своего дома, опершись на суховатую почерневшую от времени палку, да молча смотрела в след редким прохожим, жуя десна своим беззубым ртом. Люди старались обходить ее стороной. Одни считали ее ненормальной, а кто-то колдуньей. Одним словом побаивались бабку.

И вот однажды, возвращаясь в очередной раз из больницы, я издалека заприметил силуэт старушки, как всегда сидевшей на своем месте. Мать, ускоряя шаг, потянула меня за руку. Проходя мимо, вдруг ясно послышался шамкающий голос старухи:

— К лекарям больше не води мальца, не то помрет парнишка, изурочили его, сглаз на нем.

Мать остановилась, как вкопанная, и разрыдалась. Маленько помолчав, старуха продолжила:

— Подведи-ка сынка ко мне поближе.

Мать, повинуясь ее словам, словно завороженная, подвела меня вплотную к бабке. Та, долго не моргая, смотрела на меня. Казалось, что она видит меня насквозь. Наконец она произнесла:

— Душа-то у мальчонки ангельская, а голова очень больная, править голову надо. Ты вот что, молодка, — обратилась она к матери, – как смеркается, приводи парнишку ко мне, да принеси стакан молока от черной козы, да одень паренька во все темное. Пошла мать по деревне, купила литру молока. Вечером стали собираться к старухе. Помню, как ругался отец:

— Зачем пошли к старой ведьме, верите во всякую чертовщину. Мать, молча надела на меня новую коричневую рубаху, которую купила накануне, да черные заплатанные штаны. Лето подходило к концу, но было еще тепло. На улице уже темнело, однако силуэт бабки я разглядел издалека. Она, одетая во все черное, поджидала нас, сидя на лавочке.

Взяв меня за руку, мать осторожно переступила порог дома старухи. В избе было темно и душно. Половину дома занимала большая глинобитная печь с серыми замазанными сажей боками, у окна стоял деревянный непонятно какого цвета закопченный стол, на котором в жестяной банке, нещадно коптя, горела толстая восковая свеча. Вдоль стены на куске проволоки в форме веников висели пучки каких-то растений.

Старушка остановила мать у двери, а меня усадила на стул, подвинув его поближе к печи. На мои худенькие коленки она поставила большой медный таз.

— Держи крепче, — прошептала бабка.

Я изо всех сил ухватился за него своими ручонками и притих, стараясь не шевелиться, приготовился к чему-то очень страшному.

Сняв висевшую на кованом гвозде, вбитом в стену, большую латунную сковороду, старуха подошла к печи и открыла заслонку. В комнату дыхнуло жаром. Взяв длинную железную кочергу, бабка загребла горсть раскаленных углей в наполненную молоком сковородку. Комнату заволокло сизым дымом вперемешку с запахом жженого молока.

Выхватив скрюченными пальцами еще тлеющий уголек, старуха стала что-то старательно вырисовывать на сером боку печи. Через какое-то время на меня смотрело большими круглыми глазами странное шестипалое существо. Бабка, раскачиваясь из стороны в сторону, ходила вокруг меня, бормотала какое-то заклинание и, изредка опуская руку в сковороду и зачерпывая ладошкой вперемешку с углями молочную жижу, плескала её мне на макушку головы.

Тень старухи от колеблющегося огонька свечи, падая на стены, словно живая, была похожа на большую черную птицу, которая прилетела по мою душу. Я съежился от страха в комок. Мне казалось, что прошло уже много времени. По щекам и моей худенькой шее текло молоко, липкой струйкой стекая за шиворот рубахи. Мать, стоявшая у двери, была ни жива, ни мертва.

И вдруг, закатив глаза, старуха истошно заорала, выкрикивая какое-то странное имя, словно зовя кого-то на помощь. В ответ послышался тихий свист, похожий на завывание вьюги в морозную ночь. Нарисованное на печи существо шевельнулось и серым облачком поплыло в мою сторону. От ужаса я чуть не потерял сознание.

Что-то липкое и теплое обволокло меня со всех сторон. На мою голову, словно дуновение ветерка, опустилась большая мягкая ладонь. И в тот же миг тело мое обмякло, из носа хлынула кровь, гулко ударяя большими черными сгустками о дно тазика. Мать бросилась ко мне. Старуха, протянув в ее сторону руку с растопыренными пальцами, жестом остановила ее и, повалившись тяжело на лавку, тихо прохрипела.

— Это не кровь, а болезнь покинула его тело.

Не помню, как я добрел до дома. Только проспал я целые сутки. Мать рассказывала мне потом, что несколько раз за ночь подходила к моей кровати, все смотрела, живой ли. Проснувшись, я с удивлением почувствовал, от головной боли не осталось и следа, во всем теле была такая легкость, будто за спиной выросли крылья. Сняв замок с маленького сундучка, отец, молча достал сверток с деньгами, скопленными на покупку коровы, протянул матери и тихо произнес:

— На-ка, отнеси шептунье, — и, помолчав, добавил, – отблагодари бабку.

Шептунья брать деньги наотрез отказалась:

— Не за деньги помогала я мальцу, душа у него белая, да чистая, рано ему покидать этот мир. Хочешь отблагодарить, – обратилась она к матери, — посылай сынка ко мне, Васяткой вроде его кличут, пусть приходит раз в неделю, ноги-то мои совсем не слушаются, за водицей до колодца трудно сходить.

Стал я помогать бабке, сначала с опаской. Больно уж страшная показалась мне старуха. А потом постепенно привык, даже привязался к ней, видя, как, глядя на меня, расцветает ее лицо. Гладит она меня сухонькой ладошкой по моей кудрявой головушке, а сама в кружку вкусный чай, настоянный на шиповнике, наливает. Сама же бабка предпочитала травяные отвары.

— К докторам за свою жизнь ни разу не обращалась, — бурчала она, — травами вот и спасаюсь.

— А сколько, бабушка, тебе лет? — как-то поинтересовался я.

— Да, почитай, восьмой годок как девятый десяток разменяла. Особенно любил я слушать разные, как мне тогда казалось, бабкины сказки про духов, которые власть большую над людьми имеют.

— Они все могут, — говорила бабка, — захотят, возвысят человека, а могут со света извести, тут уж ни заборы, ни толстые стены не помогут, вездесущие они, нет у них ни души, ни тела, невидимые духи-то, но, если кто к ним дорожку найдет, да с ними захороводит, все для этого человека сделают, любую просьбу выполнят.

— А как с ним подружиться? — стал я допытываться у старухи. Шептунья посмотрела по сторонам, словно опасаясь кого-то, и тихо промолвила:

— Не хотела я никому сказывать, да так уж и быть тебе расскажу, как с ними дружбу свести.

Шаркая ногами, старуха направилась к печи. В углу, за печкой стоял большой, окованный железной лентой, старый, почерневший от времени сундук. Подняв тяжелую крышку, шептунья долго шарила в пропахшем нафталином тряпье. Наконец вытащила какой-то прямоугольный сверток, завернутый в черный кусок материи, и, неторопливо развернув, достала толстую, обтянутую желтым кожаным переплетом книгу. Прижимая книгу к себе, бабка таинственно произнесла:

— Не простая это книга, сила в ней большая заключена, беда будет, если попадет в руки плохому человеку.

На улице уже начало темнеть. Раскрыв книгу, положив ее на стол, плотно завесив окна, старуха зажгла свечу. То, что я в ней увидел, потрясло мое детское воображение. Бабка вполголоса проговорила:

— Не простая это книга, все знания про потусторонний мир, которые пришли к людям с глубины веков, в ней запечатаны.

Вся книга была испещрена магическими знаками, под которыми находились описанные странными бурыми чернилами страшные колдовские обряды и заклинания.

— Кровушкой все здесь написано, — пояснила старуха.

С пожелтевших от времени страниц на меня смотрели похожие на маленьких человечков какие-то существа с большими навыпучку глазами, в которых вместо зрачков блуждали странные огоньки.

— Духи это, к ним надо обращаться, они заговоры исполняют, — ткнув скрюченным пальцем в страницу, поучала бабка, — а, как их звать, да сговориться с ними, все здесь прописано, да смотри, близко их к себе не допускай, очень коварные они, вмиг душу вынут, душами людскими они питаются. Накось, надень на себя ладанку.

Бабка достала откуда-то с полки маленькую берестяную коробочку на толстой суровой нитке, от которой исходил резкий пряный запах,

— Черный корень в ней находится, боятся они его, не даст он близко им подойти к тебе, удержит на расстоянии.

На улице стояла темная ночь, когда я возвращался домой, но утром чуть свет снова бежал к шептунье, словно какая-то неведомая сила тянула меня к ней.

Бабка доставала книгу и снова до поздней ночи я читал, перечитывал, с нетерпением перелистывая страницу за страницей. Так продолжалось несколько дней, пока по телу не пробежал озноб. Меня забило словно в лихорадке. Какая-то странная черная колдовская сила медленно заполнила мое тело. Заметив это, старуха заулыбалась и тихо промолвила:

— Все, теперь ты хозяин этой книги, береги ее, да не забывай про мои наставления.

Вскоре шептунья слегла, да больше уже не поднялась. Схоронили ее в дальнем углу старого деревенского кладбища. Недолго стоял старухин домишко с заколоченными окнами, завывая при дуновении ветра печной трубой, словно оплакивая бабку. В одну из летних ночей налетела гроза, ударила в крышу молния. К утру от дома остались одни шипящие головешки.

Дед замолчал, задумался, словно что-то тяготило его душу.

— А книга-то где?, — с нетерпением задергал я его за рукав.

Дед посмотрел на меня прищуренным взглядом и, словно читая мои мысли, тихо сказал, отводя взгляд куда-то в пустоту комнаты:

— Освоить это ремесло можно, да ноша уж больно тяжела, не всем по плечу, цену они за свою помощь попросят немалую.

Давно уже нет деда, и от села осталось с десяток домов, в которых хозяйничают вездесущие городские дачники. Навещая его запустевший дом, как-то решил я прибраться в чулане, заваленном старыми вещами. Двигаю дедовы сундуки, набитые старой рухлядью, а в голове нет, нет, да и мелькнет мысль: «Может, лежит где-нибудь на дне в одном из сундуков эта колдовская книга»? Но, вспомня слова деда, махнул рукой: «Пусть лежит дальше, да ждет своего хозяина».