А однажды мы держали свинью! Это была бабушкина инициатива. Дед так сразу и сказал:
— Эта свинья сожрёт нас с потрохами!
Он имел в виду, что свинья будет нас объедать, и что все только и будут пахать, чтобы это рыло прокормить. Отчасти он был прав. Бабушка моя, царствие небесное, прикипала душой к любой живности, от мошки до птеродактиля, на раз! Я уже говорила как-то про бочку с карпами. Ну, с теми карпами, которых мы с бабушкой купили с машины «Живая рыба» у гастронома.
Их было три, помню, как сейчас. Двое подохли и были съедены. А живого бить бабушка сама не решилась, а деду не позволила.
— Он так на меня смотрит, — всплескивала руками бабушка, — как собака!
Собак у нас на тот момент было две — рыжая Боба и курчавый Шарик, которого сбила потом машина, но это другая история. Так вот, смотрели карпы совсем иначе. Но с бабушкой не поспоришь. Она запустила рыбину в большую бочку с дождевой водой и накрошила туда хлеба.
— Теперь ещё карпа кормить! — злился дед. — Лучше бы я этот рубль пропил!
— Я те пропью! — кричала на него бабушка и ласково улыбалась, заглядывая в бочку. — Не бойся, маленький, мы тебя этому извергу не отдадим. Карпушенька наш…
Карпушенька прожил у нас в бочке три с половиной месяца! До начала октября. И вымахал в дородного детину килограмма на три. Два раза дед по пьяни вылавливал его из бочки и орал:
— Ааа, сволочь! Что смотришь? Всю жизнь мою загубил!
Но бабушка поспевала ко времени, спасала Карпушеньку и укладывала деда спать.
К октябрю стало холодать. Бабушка просыпалась затемно и бежала во двор смотреть, не примёрзла ли вода в бочке. В конце концов решено было рыбу выпустить в озеро (а вдруг у Карпушеньки семья осталась). Помню, как мы шли с бабушкой через весь район с белым трёхлитровым бидончиком для молока, из которого торчала толстая жопа Карпуши и недовольно мотыляла хвостом.
Потом было трогательное прощание с поцелуями и заверениями в долгой памяти и вечной любви. Помню, что ещё несколько месяцев мы все по привычке заглядывали в бочку, проходя мимо. А дед говорил:
— Да не убивайся ты, весной нового купим!
На что бабушка бросала на него полный тоски и презрения взгляд и говорила:
— Что ты понимаешь? Нового!.. Он мне был как родной. У него были такие глаза…
Но я отвлеклась. Поросёнок был молодой и задорный, и сразу было решено, что он будет жить в доме.
— Я ему вот тут постелю, — показывала место бабушка, — а там поглядим.
Но в этот раз дед как-то всерьёз заартачился, они долго ругались, призывали соседей и родственников в свидетели. В конце концов, дед взял верх, и свинтус переехал в сарай. На том условии, что дед сделает ему там «красиво»!
Свинья была девочка, и её назвали Паранька. Девка росла на удивление ласковая и умная. Бабушка её баловала. Помимо обязательных приёмов пищи, Паранька регулярно получала то кусочек торта, то свеженький пирожок, то ещё какую плюшку прямо со стола — «ребёнку». Дед подтрунивал над бабушкой и высмеивал её перед соседями, за что она называла его бесчувственным сухарём и говорила, что вот так и ему потом стакан воды никто не подаст. Рассчитывать на стакан воды от Параньки было так же смешно, как ждать любви от Карпушеньки. Но психотерапевтом она оказалась отличным.
Сарай был разделён на две части деревянной низкой загородкой. В одной части жила свинья, а в другой хранился всякий хлам — ненужная мебель, пустые банки под закатку, пачки газет и журналов, санки, инструменты… К самой загородке был придвинут старый диванчик.
По утрам, пока все ещё спали, бабушка приходила в сарай, усаживалась на диванчик и подолгу разговаривала с Паранькой. Та тёрлась о загородку, пыхтела и подставляла бока, чтобы её почесали.
Дед приходил к Параньке по вечерам. Включал в сарае свет, курил, жаловался на жизнь, похлопывал свинью по спине. А та понимающе вздыхала и подставляла бока, чтобы её почесали. Бабушка ревновала страшно! Она пилила деда за то, что он палит электричество без нужды, за то, что он курит, а животному вредно, за то, что нечего теперь подлизываться, сам её не хотел сперва, а сам теперь ходит!
— Может, мне раньше и поговорить было не с кем, — отвечал дед. — А теперь я могу прийти, спокойно с человеком рюмочку хлопнуть!
— Я те хлопну! — ругалась бабушка. — Ишь, чего придумал! Не дай бог увижу — убью! Рюмку, говорит, хлопну, зараза!..
Паранька выросла огромной! Все соседи приходили посмотреть и поохать. Она лежала посреди сарая, возвышаясь над загородкой, придавленная собственным весом и тяжело дышала. Она больше не могла ходить. И все говорили:
— Пора резать, пора резать… Вот это мяса будет!
Все говорили:
— Повезло вам, такая туша! Пора резать…
Рождество было не за горами. Во второй части сарая дед уже сделал уборку. Бабушка уже намыла до блеска всю квартиру. Я уже написала десять писем Деду Морозу. Снег выпал и уже не таял. По утрам бабушка возвращалась из сарая заплаканная. И говорила деду:
— Она так на меня смотрит! Как собака…
Дед брал папиросы и шёл во двор курить.
А потом мы с бабушкой пошли выбирать ёлку, а когда вернулись, Параньки не было. Дед продал её в деревню и долго убеждал бабушку, что ей там хорошо, что она немножко оправится и будет жить-поживать, что там природа и воздух, и всё такое. Бабушка месила тесто на пироги и кивала головой, как будто во всё верила. А весной немножко доложили денег и купили деду красивенький голубой «Запорожец»! Дед ездил на нём до самой смерти.
«Запорожец» звали Паранькой. И если бы у него были глаза, он бы точно смотрел на бабушку, как собака. Потому что бабушка любила его, как родного. Как любила всё, что приживалось в её доме — от мошки до птеродактиля, от карпа до «Запорожца»…
Елена Касьян
